– А условия прочесть можно?

– Сделайте одолжение. Я знаю, на первый взгляд они несколько жестки, но это наша обычная форма. В тот раз мы сделали для вас исключение. Все очень просто. За первые две тысячи экземпляров ничего, потом два с половиной процента, а после десяти тысяч – пять. Право на журнальную публикацию, на экранизацию, инсценировку, на выпуск в Америке и в колониях и на перевод мы конечно, оставляем за собой и, конечно, следующие ваши двенадцать книг вы в первую очередь предлагаете нам на тех же условиях. В общем, все ясно до предела и не оставляет места для пререканий, отравляющих отношения между издателем и автором. Почти все наши авторы работают по таким договорам… Так, отлично. И по поводу аванса очень прошу вас больше не тревожиться. Мне все понятно. А уж старика Рэмпола я как-нибудь ублажу, в крайнем случае вычтем из моего жалованья.

– Старика Рэмпола ублажу, – задумчиво повторил мистер Бенфлит, когда за Адамом закрылась дверь. Хорошо еще, размышлял он, что ни один автор в глаза не видел старшего компаньона – благостного старичка, который раз в неделю приезжал в город на заседание правления, а делами фирмы интересовался главным образом в связи с судьбой собственной книжечки о разведении пчел, изданной двадцать лет назад и уже давно – хоть и без его ведома – снятой с продажи. В трудные кинуты мистер Бенфлит нередко спрашивал себя, какие аргументы он будет пускать в ход, когда Рэмпола не станет.

Только теперь Адам вспомнил, что он помолвлен. Звали его нареченную Нина Блаунт. На станции метро он вошел в зловонную будку и позвонил ей с автомата.

– Алло.

– Алло.

– Можно попросить мисс Блаунт?

– Сейчас узнаю, дома ли она, – сказал голос мисс Блаунт. – А кто ее спрашивает? – Это была ее маленькая слабость – притворяться, будто она не сама подходит к телефону.

– Мистер Фенвик-Саймз.

– Ах…

– Иначе говоря, Адам. Как поживаешь, Нина?

– Сейчас мне что-то нездоровится.

– Бедная Нина. Можно к тебе приехать?

– Нет, милый, я как раз собралась принять ванну. Давай лучше пообедаем вместе.

– Обедать я пригласил Агату Рансибл.

– Почему?

– Ее сегодня раздевали какие-то матросы.

– Да, знаю, про это уже есть в вечерней газете… Ну тогда сделаем по-другому. Встретимся на вечере у Арчи Шверта Ты ведь будешь?

– Обещал быть.

– Вот и хорошо. Фрак не надевай. Никто не будет во фраке, кроме Арчи.

– Да, Нина, чуть не забыл. Кажется, я все-таки не смогу на тебе жениться.

– Ну что ты, Адам, как скучно. Почему?

– Они сожгли мою книгу.

– Негодяи. А кто это «они»?

– Расскажу, когда увидимся.

– Да, непременно. До свидания, милый.

– До свидания, моя радость.

Он повесил трубку и вышел из телефонной будки. В вестибюле метро было тесно – люди спасались здесь от дождя, они стряхивали воду с зонтов и читали вечерние газеты. Через плечи ближайших соседей Адам прочел заголовки:

– Бедняжечка, – возмущалась рядом с ним какая-то пожилая женщина. – Вот уж безобразие так безобразие. И личико у нее такое милое. Я вчера только видела ее портрет в газете. Всюду им надо нос совать, такие бессовестные. А отцу-то ее каково? Видишь, Джейн, тут и про него прописано: «В интервью, данном им сегодня вечером в Карлтон-клубе, лорд Казм…» – это ее папаша – «сказал, что отказывается сделать какое-либо определенное заявление. «Мы этого так не оставим», – добавил он». И правильно добавил, неужто это можно так оставить! Душа болит за девушку, ну точно она моя родная дочь. Столько раз ее портрет видела, а наша Сара ведь ходила по вторникам убирать черную лестницу в том доме, где раньше ее тетка жила – та, что прошлый год развелась, еще такое скандальное было дело.

Адам купил газету. Теперь всех денег у него осталось ровно десять шиллингов. Идти пешком в такой дождь не хотелось, и он доехал в битком набитом поезде метро до Дувр-стрит, а оттуда пробежал по лужам до отеля «Шепард» (который мы, применительно к настоящему повествованию, условно поместили на углу Хэй-Хилла).

Лотти Крамп, хозяйка гостиницы «Шепард» на Дувр-стрит, в неизменном сопровождении своих двух скотч-терьеров, служит нам отрадным напоминанием о том, что наследие блестящей эпохи Эдуарда – это не только леди Энкоредж и миссис Блекуотер. Лотти – видная женщина, неподвластная влиянию житейских невзгод и отказывающаяся замечать те общественные перемены, что так волнуют ее более наблюдательных сверстниц из высшего света. Когда началась война, Лотти сняла со стены фотографию кайзера с собственноручной надписью и не без торжественности перевесила ее в уборную для мужской прислуги. На этом ее боевые действия закончились. С тех пор она познала свою долю забот – подоходный налог, ограничения продажи спиртных напитков, молодые люди, чьи отцы были ее добрыми друзьями, сующие ей фальшивые чеки, – но все это быстро забывалось. Человек, задыхающийся от современности, если только лицо его нравится Лотти, и теперь еще может в любую минуту прийти в гостиницу «Шепард» и жадными, целительными глотками вдыхать холодный и чистый воздух довоенной незыблемости.

Здание гостиницы имеет простой кирпичный фасад с небольшим фронтоном и широкий, простой парадный подъезд. Внутри оно напоминает загородный дом. Лотти обожает распродажи и, всякий раз как идет с молотка еще одно родовое гнездо времен ее молодости, старается унести что-нибудь к себе на память о прошлых днях. В гостинице тесно от мебели, частью прекрасной, частью невообразимо уродливой; там полно красного плюша, и красной кожи, и всевозможных свадебных подарков восьмидесятых годов, в особенности тех механических приспособлений, украшенных монограммами и гербами, что связываются в нашем представлении с сигарами. Так и кажется, что в ванной там должны быть свалены крокетные молотки и клюшки для поло, в нижнем ящике комода – детские игрушки, а в коридорах между обитыми сукном, пропахшими сыростью дверьми – велосипед, и трость из тех, что превращаются в пилу, и план поместья, и старинная, с торчащей соломой мишень для стрельбы из лука. (На самом же деле если вы что и обнаружите в своем номере, так только пустую бутылку от шампанского или смятую ночную кофточку.)