– Больно, бесконечно больно, – закашлял он и неожиданно сжался. Искры, всё те же искры, вырвались изо рта его словами и кашлем, не погаснув внутри.

– Продолжай дышать и на вдохе повтори имя, – Экзарх уверенно надавил на него, и тот через боль вдохнул ещё раз.

– Ра… – из его рта пошёл клубами чёрный дым с копотью, будто внутри него пожар. – Раз… – от своих же слов он задыхается, но это его не останавливает. – Рази… – в глазах поплыло, а изо рта полетели одинокие искры в чёрных клубах дыма. – Разиэль, – уже теряя сознание, он вдохнул имя, и в обратную сторону изо рта вырвалось пламя. Пылающим напором оно должно было выжечь всё внутри паладина, но совсем не навредило ему.

С первого взгляда всё резко вернулось к обычному состоянию, и он даже выпрямился, встретив на себе неопределённые взгляды Иеромонахов, что теперь смотрят на него одновременно. Кажется, они сами не понимают, что произошло. Люциан хотел было прикрыть обратной стороной руки рот, как его тут же пробил удар изнутри, и от неожиданности вздрогнуло всё тело. Он не успел оправиться от него, как следом пронзил следующий. Желудок свело напряжением, и изо рта полилась слюна. Чёрная от гари, она вырвалась наружу потоком и потянулась к земле. Удар за ударом, его тело сводит напряжение, от которого он готов упасть, свернувшись калачом. Что-то непонятное отделилось от него внутри и выходит наружу. Глаза слезятся, затягивая взгляд размытой пеленой. В этих ударах, казалось, бесконечных, ком поднялся к горлу, и горечь стала более явной во рту. То ли до этого её не было, то ли Люциан не чувствовал, а теперь она не просто ощущается, а уже невыносимо жжёт и разъедает глотку. Слюна течёт тошнотными ручьями, и слёзы неизбежно продолжают накатываться на глаза. И вот с очередным ударом изо рта вылез чёрный бесформенный ком. Люциан выплюнул из себя нечто непонятное в угли жаровни. Это нечто завизжало треском битого стекла и раскрылось. Как мокрая птица, оно забилось в углях своими слипшимися крыльями. Угли шипят и не тухнут, но и жар не обжигает это нечто, а даже наоборот, помогают ему раскрыться полностью. Крылья распахнулись, открыв грязное непонятное существо, что держится на них, как паразит. В свете углей оно корчится и морщит уродливое лицо на несоизмеримо большой голове. Маленькие лапы, скукоженные от неудобного положения, шевелятся и как будто расправляются вслед за крыльями.

– Что это? – Люциан отхаркнул остатки чёрной слюны и с повышенным презрением заглянул в жаровню.

– Твой хранитель, Разиэль… – ответил Экзарх так спокойно и безмятежно, будто знал это с самого начала, в отличие от Иеромонахов, что замерли в удивлении. – Теперь ты на все вопросы получил ответ, молодой паладин?

– Да, Ваше Высокопреподобие, сполна, – Люциану тяжело было сформулировать в голове вопросы, которые подкатывают к горлу вслед за слюной, и он промолчал.

– Поспешен ли твой ответ, потом узнаешь уже сам. Мы все здесь по воле Создателя и несём слово Его, в помощь нам хранители дарованы им, чтобы присматривать за каждым из нас и направлять, – Люциан внимательно слушает, продолжая напрягать глаза, смотря на рыжие языки пламени. В его груди осталась фантомная боль от образовавшейся пустоты, но она быстро затягивается, когда Люциан смотрит на то, как из рыжих углей взмывают искры. Они обволакивают маленькое тело новорождённого хранителя, и оно исчезает в их потоке. Светящимися струями искры поднялись в уже тёмное небо, рисуя образ птицы с распахнутыми крыльями, растущую с каждым взмахом крыла, всё выше и выше поднимающуюся, пока там, в вышине, она не растаяла, оставив грядущую ночь на подходе. Искры гаснут и переходят в пепельный серпантин, что, остывая, падает сверху. – Всё верно, молодой паладин, теперь ты свободен, – Иеромонахи, как неживые, синхронно опустили взгляды на жаровню, а Экзарх спокойно продолжил говорить с новоиспечённым паладином, наставляя его на грядущий новый этап жизни. – Ты единственный, кто стал способным отпустить хранителя и следовать только своему пути. В этом твоя уникальность, но это не значит, что ты избран, помни это. Теперь ответь, уверен ли ты, что готов освободиться и сделать первый шаг в неизвестность?

– Как никогда, – Люциан пронзительно посмотрел в тёмные глазницы Экзарха, будто прощаясь с ним.

– Тогда ступай своим путём, молодой паладин. Ты отныне свободен…

Осень. Город Шеол. Главные ворота. Утро.

Северо-западная черта границы Империи Солнечного Гало с периферийной столицей северян Шеол гордо раскинулась по холмам Семи Ветров. Сама же каменная земля Шеол простирается на шесть километров от центральной площади, а крестьянские хибарки ещё на десятки. Подпитывая город, в него входят две реки: Флегетон и Ахерон, образуя собой водоворот, соединяясь по центру города в озеро Коцит. Окружённый каменными домами и мостами город продолжает расти и процветать. Когда-то захваченные и присвоенные Первым Императором Гало земли северян сейчас ни о чём не жалеют. Налаженное сельское хозяйство и торговля приносят неземные доходы его наместнику Абаддону, которого за несметные золотые копи прозвали Живоглотом. Деньги приносят власть, а власть – уважение. Уважение даже от самого Императора всей Империи. В знак этого на город Шеол пала благодать в виде постройки на центральной площади Врат, что явилось не только честью, но и новым притоком денег в карманы жителей и самого наместника. За эту волю Императора боролись Фермилорды трёх Твердынь: Адма, Севоим и Сигор. Однако, как показало время, тщетно. Шесть поколений рода наместника трудились на возведении этих Врат, и окончание стройки пришлось на правление Абаддона Живоглота.

На долгожданное открытие начали съезжаться из соседних провинций вассалы и обычные миряне. Население Шеол только за два дня после объявления даты открытия выросло почти в три раза. В связи с этим площадь Врат пришлось расширять посредством сноса прилежащих домов, но с ежечасным ростом капитала коренного населения Столицы это никак не сказалось на их настроении.

К дате открытия Врат город приказали огородить войсками под приказом строгого запрета на въезд посторонних лиц – прямое распоряжение наместника. А в сей день на главном въезде в город Абаддон поставил двойную стражу и сам стал встречать самых главных людей Империи.

Он приказал установить для себя белый шатёр с чёрными шёлковыми лентами на входе и высокое кресло. Утро ожидания выдалось прохладным, но вскоре сменилось жарой, не свойственной для осени. Даже сидя в тени шатра, Абаддон Живоглот истекает потом под слоями одежды, что снять не вправе. Спасает лишь горячий настой листьев, который повышает температуру изнутри, тем самым позволяя чувствовать себя бодрее. Но в этом способе скрыт серьёзный недостаток, так как уже через пару часов одежда, расписанная шёлком и золотыми нитями, уже насквозь промокла, а Фермилордов и Императора ещё не видно на горизонте.

Двух породистых псов Кербера и Орфа из последнего выводка Абаддон самодовольно вывел на показ. Даже несмотря на то, что псам такого размера вообще не стоит присутствовать в столь людном месте, от случайных выпадов их сдерживают тяжёлые цепи вблизи Живоглота. Но и они в таком томлении от ожидания, поскуливая, легли в тень, что падает от кресла наместника, и даже не думают выходить под лучи беспощадного солнца.

Близится полдень, и на восходе среди скопившейся толпы появился кортеж с высоко поднятым знаменем. Две сомкнутые ладони на фоне Солнечного Гало – это знамя паладинов из Твердыни Адма.

– Наконец, хоть кто-то соизволил явиться, – заскрипел зубами наместник и встал с кресла. Он показательно потянулся: с его крепким телосложением это выглядит как разминка перед боем.

Белоснежные кони этой Твердыни Дестриэ, крупные боевые рыцарские кони, как правило, жеребцы, всегда вызывали зависть у вассалов Империи, и наместник не был исключением. Верхом на таких конях два паладина в сияющих на солнце тяжёлых доспехах разогнали толпу своим видом. Кирасиры – тяжёлая кавалерия, так называется их военное обозначение. Они гордо, с достоинством ввели за собой тройку лошадей, что без труда втянули через Городские ворота карету, покрытую серебром, от чего и сияет на солнце, что глаза жмурить приходится. Украшенная резными знаками и знаменем на крыше её, колёса забились по брусчатой дороге. Замыкает кортеж неприглядный обоз на четырёх сильных, но медленных мулов.