Географическую дистанцию дополняет хронологическая: Достоевский давно уже не был тем молодым человеком, который когда-то примкнул к кружку петрашевцев [1] . Работая над новой книгой, он получил возможность пересмотреть и переосмыслить свои взгляды на политический радикализм, а также еще раз обратиться к собственному опыту участника радикалистской группы. Роман представляет собой беллетризованную версию реального политического преступления того времени – убийства студента, совершенного членами террористической ячейки анархиста Нечаева. «В “Бесах” Достоевский рассматривает революционное движение левого толка, – пишет Уорд. – Этот роман часто считают пророчеством о переходе от революции к сталинизму» [Ward 1998:414]. Тем не менее, как справедливо указывает Уорд, автор критикует любую политическую тиранию и любую революционную доктрину – как правую, так и левую.

В этой книге Достоевский вновь демонстрирует подозрительное отношение к тем, кто обещает рай на земле. В «Бесах», «Игроке» и других его романах прослеживается тоска по земной свободе и справедливости. Очевидно, он понимал, почему многие его современники отказывались верить, что за этим нужно обращаться к Богу, который остается глух и нем. И все же Достоевский опасался, что без покорности Богу немыслимо подчинение земным нормам морали.

Анна, его вторая жена, стала для Достоевского надежной опорой: она была здравомыслящей и рассудительной женщиной, преданной своему супругу. Однако она не могла приглушить его тягу к игре – а уж тем более положить ей конец. Казино в Висбадене, Баден-Бадене и Гамбурге имели над Достоевским ту же магическую власть, что игорные дома вымышленного Рулетенбурга над Алексеем, героем романа «Игрок».

Почему же игромания Достоевского началась в 1862 году именно там, в висбаденском казино? И почему он продолжал туда возвращаться снова и снова? Прежде всего, это было приятное место. Как отмечает Гарри Эйрс, казино находилось в величественном неоклассическом здании, построенном в 1820-е годы. В его интерьерах чувствовалась «роскошь без помпезности или высокомерия: люстры, деревянные панели» [Eyres 2007: 22]. Возможно, именно поэтому туда стекались мужчины и женщины всех возрастов и всех национальностей, чтобы забыть обо всем в погоне за удачей.

Игромания Достоевского началась с крупного выигрыша, так что висбаденское казино ассоциировалось у него с успехом в игре. Это неудачное стечение обстоятельств: если начинающий игрок выигрывает, то вероятность того, что он продолжит играть, повышается, а в последующем его увлечение может перерасти в зависимость. Психологи-бихевиористы называют этот принцип «прерывистым подкреплением». Случайное, непредсказуемое вознаграждение способствует закреплению поведенческих паттернов. Игроки, которым с самого начала не везет, реже возвращаются к игре и, как следствие, реже становятся игроманами.

Бреджер упоминает еще более тревожный признак: Достоевский был уверен, что разгадал тайну успешной игры. В письме своей свояченице Варваре он пишет, что этот секрет «ужасно глуп и прост и состоит в том, чтоб удерживаться поминутно, несмотря ни на какие фазисы игры, и не горячиться» [Достоевский 1972–1990, 28, II: 40; Breger 1989: 77]. Он считает, что многому научился во время первого визита в Висбаден: прежде всего, он убедил себя, что может не только контролировать свою тягу к игре, но и увеличивать шансы на победу.

Поначалу Достоевскому удавалось сохранить хотя бы часть выигранного. Но два года спустя он возвращается в Висбаден, где проигрывает все, что у него было, и пишет письмо Тургеневу: «Пять дней как я уже в Висбадене и все проиграл, все дотла, и часы, и даже в отеле должен» [Достоевский 1972–1990,28, II: 128].

С точки зрения когнитивной психологии именно это ошибочное убеждение – что игрок якобы может контролировать свои шансы на победу (или по меньшей мере избегать проигрыша) – занимает центральное место в формировании игровой зависимости. Сторонники психоанализа, в свою очередь, уделяют больше внимания чувству вины и стремлению к расплате. Они полагают, что игра всегда ассоциировалась у Достоевского с виной, а не с ожиданием выигрыша. Так, например, мы читаем у Картера: «Даже после брака с [Анной] Сниткиной игра позволяла ему одновременно спровоцировать и удовлетворить мощное чувство вины, игравшее столь важную роль в его произведениях этого времени» [Carter 2006:186]. Это чувство вины в значительной степени было порождено ненавистью к отцу, которую он испытывал ранее.

И хотя Достоевский проигрывал гораздо чаще, чем выигрывал, теряя при этом значительные суммы, он все же продолжал играть на протяжении почти десяти лет. После этого он покончил с игрой. Кеннет Ланц отмечает, что «в последний раз Достоевский играл в конце их пребывания в Европе <…> весной 1871 года» [Lantz 2004: 157], и проигрыш тогда оказался особенно унизительным. Достоевский перестал играть потому, что он так решил, а не потому, что европейские казино оказались для него закрыты. Ланц подчеркивает, что в дальнейшем Достоевский никогда не садился за игорный стол [Lantz 2004: 158]. Трудно сказать, почему он принял это решение – из-за возвращения в Россию или из-за чувства ответственности за Анну и их двоих детей. Кто знает, может быть, ему даже приснился отец, предрекающий ужасное несчастье.

Достоевский умер десять лет спустя. К этому моменту он прославился, заработал достаточно денег благодаря публикации «Дневника писателя» и издательской деятельности жены и наконец выплатил все долги.

Запомним эти факты: они пригодятся нам в дальнейшем, когда мы обратимся к анализу жизни современных игроков. Многие из них в детстве и во взрослой жизни столкнулись с теми же трудностями, что и Достоевский. В заключительных главах мы продемонстрируем связь между событиями из их жизни и тем, что случилось с писателем. Однако сначала мы внимательнее присмотримся к биографии Достоевского – потому что чем глубже мы погружаемся, тем сложнее становится связь между детскими травмами, сложностями взрослой жизни и развитием игровой зависимости.