Зачем тебе, старик, рыбки. Мы у цели. Смотри, какое разнообразие: пиво "Сингха", пиво "Карлсберг", пепсикола, навалом вискаря. Ты видишь, они жарят мясо сразу на обочине – не говном из канализации тащит, так пахнет убоинка, свежатинка, понимаешь? Привыкли там у себя на родине к строганине, к отмороженным бычьим мозгам с лимоном – потеряли скромное обоняние, а буржуазия живет другими запахами.

Эй, бой, квикли, шримпс-шримпс-шримпс, ту бирс, салт-н-пеппер, райс унд вайс. Ченч но мо. Видишь, какая она головастая? В ней мяса много, за это ее уважают. А хочешь лобстера с пылу, с жару – со льда, а не из морозилки. Утром – на базар. Там рыбы, там сиа фуд, там такие краски, никакому королю не снились. Что он видел в своем Гарварде, в Итоне занюханном, в пресловутой пресной Сорбонне? Свой народ со стороны, с этикетки на консервах и презервативах разглядывал? Что он знает о простых тайцах, таких как мы с тобой: которые встают в кинотеатрах во время государственного гимна, которые посещают регулярно тайбоксинг и сидят в утлых забегаловках, жуя даже не шримпы, не лобстеры-кальмары, а заурядную парную свинину?

Мы, простые тайцы, даже не можем позволить себе съездить на Пот-Понг, как мы, нормальные российские охотники за королями.

Тук-тук, нам бум-бум, на Пот-Понг. Смотри, Мустафа, трогай руками, пожирай взглядом. Видишь, обступили нас, они хотят нас, им мало низкорослого местного населения, недостаточно чванливой Европы, пустопорожней Америки. Мустафа, – покажи, что у нас есть с собой: чтобы цены снизили, а мы вознесли бы наши акции до невиданных рейтингов. Смотри на сцену – парень, художник наверняка, рисует на женском человеческом теле. О чем говорит этот пейзаж, набросок, этот полуночный эскиз – о нас, о наших несбывшихся желаниях, о городе родном – о Москве. Не плачь, Мустик, не горюй, мы свое возьмем, тем более, что смазаны столь полюбившиеся краски. Тот, кто раньше был художником в прямом смысле ебёт свое детище. Она еще не успела сходить в импровизированный, походный душ, да что там душ краска не успела просохнуть за лопатками – а уж повалил оборотень свое полотно навзничь, отбросил ложные кисти, достал припрятанный по такому случаю мастерок – и ну за дело! А после, девчонка эта, в скороходовых туфельках пойдет в зал, сядет нам на колени, раскрутит тебя на сто баков. А ты и рад приобщиться к живописи – распустил свои мольберты павлином, приготовил жесткий, будто деревянный подрамник. Оставь ее себе, езжай в отель – десять баков швейцару, десять в рецептуру – валяй, отвлекайся от намеченного пути. Придется мне одному выслеживать, спускаться в китайские кварталы, подключаться к полицейской рации,

вынюхивать у наркоманов последний кокаин, чтобы спровоцировать откровенный разговор. Что я тебе, Булгаков какой – нам нужен царь, понял, который шел из Варяг в Греки, а остановился у нас, в болотах, в жопе. Почему выбрана была Россия? Тебя, лупоглазая, спрашиваю. Брось свой английский, не выдерживает он соперничества с родным всем настоящим языкам русским. Ты знаешь русский язык, девочка? Понимаешь ли ты, какой он огромный. могучий, какой в нем заложен потенциал, какой хребет теплится в этом языке? Горы можно им свернуть, с ним можно пойти в разведку, ему под силу обогнуть земной шар за 80 дней. Он красивый, он шершавый, он на голову выше любого языка, который я знаю. Не шути с этим, крошка, не советую. А что касается России-матушки, то ты даже не думай, даже не мечтай. Мы сами там любим жить. Сами сеем хлеб, сами его едим, сами пьем, одним словом, сами себе хозяева. А если ты вдруг появишься на трех вокзалах – выйдет демпинг. Многие шарахнутся, многие пригласят сняться в клипе или спеть бэк-вокалом. Не соглашайся – садись-ка в поезд Москва – Улан-Батор и поезжай до конечной. В Монголии тоже люди живут, буддисты, кстати – им что не нужно, думаешь, твое показное тепло?

… Не гляди на меня так, Мустафа. Я не совсем виноват. Да, короля Филиппа нашего упустил, зато смотри, сколько здесь полицейских, сколько администраторов гостиницы, сколько до мозга костей русских туристов. Посмотри, как они сочувствуют. Да, меня не было восемь дней, но я выполнил миссию – я искал, это главное. И главное, что второй пилот проиграл мне еще одну "Смирновку" по дороге сюда, пока ты спал. На борту мы не будем выглядеть ущербными, в Шереметьеве кровавая выпивка за тобой, Мустафа. Ведь у тебя остались средства, ведь не все ушло в холст?

Что, Мустафа, я плохо слышу, я вообще не слышу тебя, Мустафа, если хочешь знать.

Никакой нежности, только тоска – впечатления, воспоминания, как кирпичная, запачканная стена.

Как странно – отчетливо помню себя, идущего вслед за мамой и бабушкой. Вид – сверху. Так смешно мы ковыляли осенним вечером: женщины и дети. Такое счастье – переселиться сюда со Щипка, из подвала. Все резоны запечатлены, сохранены формулировки, выражения лиц, жесты у плиты, первый суп, раскладушка. Далее – нечто трогательное: мама целует отца. Он с работы, его прорезиненное пальто пахнет городом, потом прокуренными коридорами, потом яркими комнатами.

Ну а дальше – своим чередом. Раздобыв сносный полевой бинокль наблюдал за переодевающимися ткачихами. Напротив – окна фабрики, нравы просты, время толкает на экономию места. Ткачихи ныряли за занавески и оказывались под пристальным вниманием нескольких этажей созревающих подростков.

Приблизительно так и тащилась, а тогда казалось – катилась, летела жизнь. Драки- футбол, драки – хоккей, сезон за сезоном.

Только запах костров на субботниках – значит пришла весна, значит день рождения Ленина – кто такой, откуда взялся, почему не помню?

Выясняется, что жизнь предельно коротка: чирк и есть, чирк – и нет. Очень просто, почти глупо, почти не стоит разговора. Потому здесь – пустота, черная дыра, черная кошка, перебежавшая дорогу, воронка от очередного метеорита, напрасно процарапавшего вселенную, чтобы тюкнуться в семнадцатом микрорайоне и образовать зияние.

Да, походили, поохали. Аккуратно, как могилы близких посещаю неизлечимые места.

Площадь, окружность, радиус, биссектриса – какая угодно геометрия, главное зримо: асфальт поддается ощупи, земля сыплется меж пальцев, песок забивается в полуботинки. Хорошо и бугристо. Как вековечные стволы похлопываю штукатурку фасадных и дворовых домов, опускаюсь в подвалы, вдыхаю прежние, неулетучившиеся, возрождающиеся ароматы.

Время поймано, оно в храбрых силках – и никакой мистики, никакого идеализма. Идеализм как-нибудь позже, потом, когда обветшают купола крыш, вымрут деревья, сотрутся до канализационных труб дорожки.

Но пока все на месте – милости прошу!

1990 год

Лига пешеходов

Юбилейная речь председателя

Радостная это минута, большое дело.