Все началось сорок два года назад, когда мама решила от меня избавиться. Вот не понимаю я двух вещей: потрахаться и кончить в сторону – это такое недостижимое и невозможное действие, если еще не готов или не хочешь заводить детей? Ну достань ты писюн свой на пять секунд раньше и спи спокойно потом. И уж если так вышло, что вынуть не успел, прими это и никогда, слышишь, НИКОГДА не говори ребенку даже случайно, – особенно случайно – что его не хотели. А ей было весело в тот вечер: моя мама с бокалом шампанского, выпивая за мое здоровье и наступившее совершеннолетие, с хохотом рассказывала гостям, как получала водительские права. «Вы, мадам, псих, а таким за руль противопоказано», – сказал то ли инструктор учебной школы, то ли товарищ милиционер, оформляющий документы. И тут мама вспомнила, что совсем еще недавно носилась по всем больничкам, чтобы избавиться от меня, но было нельзя. Только если ты псих. Какой нормальный человек в советском союзе будет делать аборт? Так предполагалось… Но когда нельзя, но очень надо, то можно: получила справку о неадекватном состоянии, но было уже поздно, срок прошел и меня пришлось доносить. И вот, значит, я, сижу за кухонным столом и слушаю эту захватывающую историю. Что сказать, высоко оценил начало водительского стажа своей мамы.

Вообще, их у меня три: одна старшая и две младшие – что тоже мне весьма не понятно: зачем? Если так не хочешь детей, то зачем их рожать аж четыре раза? Этот же вопрос у меня возникает, когда я вижу объективно бедную семью, которая с огромным трудом и помощью посторонних людей и вездесущих родственников тянет на себе многодетность. Не можешь хорошо зарабатывать, обеспечивай хотя бы себя настолько достойно, насколько ты это можешь, но вот плодить одного за другим, чтобы орать на них и винить в том, что личная жизнь проходит мимо из-за вас, детки – для меня дикость. Лучше быть эгоистом и жить для себя, чем делать вид, что ты герой и заслуживаешь похвалы за такой подвиг – до черта полуголодных и нервных детей в грязной однушке. К счастью, у нас была трешка.

Мы всегда были накормлены: спасибо бабуле, которая стояла во главе продуктового магазина на элитной «Кутузе» [5] Практически каждый день она что-то приносила с работы. Особенно я любил сосиски в пакете – таскал их из холодильника, срывал пленку и втихушку ел сырыми. Я был нетерпеливым ребенком, когда дело касалось еды. Еще было много всяких вкусняшек типа бананов, колбасы, шоколадных конфет – много-много всего, чего совсем не было у других, но мне запомнились сосиски.

Помню, как я маленький сидел на краю кровати в нашей комнате, в которой мы все спали, я с родителями на широкой с жесткими пружинами, и Ева на раскладной: по утрам ее узкую кровать собирали, и она снова превращалась в кресло. По тем временам мы жили очень даже неплохо: заставленная хорошей мебелью и вся увешанная коврами квартира; два телевизора и свой телефон, а не к соседям бегать звонить. Полусонный, в холодное темное зимнее утро, в свете тусклого оранжевого света лампы торшера, который стоял в углу комнаты, я натягивал чистые колючие колготы: кто вообще придумал ходить в школу с утра? И какого черта они такие колючие?! Натягиваю, пыжусь, потом бросаю это все, потому что очень хочу спать и вообще мечтаю остаться дома. Да и все внимание было к ней, к старшей. А там сопли, слезы… Все как обычно: мама заплетает косы. Тянет волосы что есть силы, как будто плетет корабельный канат, а сестра просит ослабить, потому что ей ужасно больно. Но никто не слушает – мать орет и продолжает плести, угрожая, что этим же вечером отрежет к херам ее густые черные волосы. И так каждое утро. Каждое. Как надо не любить своих детей, чтобы намеренно причинять им боль? Они же в своем, совсем другом мире, который ближе к правильному, чем к нашему.

По правде говоря не очень-то хочу, чтобы это письмо попало маме в руки. К отцу оно уже не попадет никогда – он умер несколько лет назад. Вся его жизнь – одно мучение длинною в шестьдесят пять лет, или сколько там точно, я даже не старался запомнить, настолько мне стало безразлично. Может поэтому он запивал его водкой? Мучение свое. Не хочу об этом много думать, разбираться, размышлять. Мне сильно противна тема алкашни. В мире столько интересного, столько возможностей для роста, для радости. Да вот хотя бы сходить в парк погулять, в центр города или в кино – это не стоит больших денег, но он не хотел даже этого. Наливал, пил, спал, смотрел телевизор. В бессмысленном бреду никчемной жизни работа день через день, которая не приносила ни существенного дохода, ни удовлетворения. Бывает, что я невольно сравниваю себя с ним, говорят же, что качества передаются по наследству. И так мне становится противно от того, что некоторые из них я унаследовал. Не хочу быть похожим на него. Не хочу и уже не буду.

Я надеюсь, что письмо не попадет к маме хотя бы из уважения к тем чувствам, которые все-таки у нее есть. Последнее время она старается говорить что-то о любви ко мне, типа: «Пока, удачи тебе, люблю» – в конце телефонного разговора или короткой встречи, но я не верю ее словам. Не потому, что она врет, конечно же, нет, а потому, что я их никогда раньше не слышал, и сейчас они звучат нелепо, и для меня очень фальшиво. И я с этим ничего не могу поделать. Не получается. Даже если это так. А это так. Она любит, по-своему любит. Как умеет. Но я не верю.

Ее указательный палец со всей злобой, какая только могла быть в нем, тыкал в строчку математического примера, который я никак не мог решить: она орала на меня за мою, с ее слов, непроходимую тупость, и каждый раз угрожала, что отнесет на помойку мой велосипед, раз я такая бестолочь, что не могу складывать и вычитать, а только крутить и тормозить. Только причем здесь велосипед? Она передразнивала мои сопли, которые текли вместе со слезами и заиканием от моего страдальческого рёва: в таком состоянии я уже ничего не мог посчитать. Я только молил, чтобы все закончилось как можно быстрее. Так было и с русским языком, и с географией, и с историей, и с литературой. Школьные уроки – боль любого родителя, но не до такой же степени, чтобы ребенку приходилось отмываться от зеленых соплей после того, как все решено. Эти гребаные уроки и этот гребаный крик на долгие годы отбили у меня желание учиться. Сейчас мне кажется, что главная задача школы состоит именно в этом – после ее окончания идти вкалывать за копейки куда угодно – в какой-нибудь гребаный офис или на какой-нибудь гребаный завод – лишь бы не браться за ум. Только много лет спустя ко мне пришла осознанность, и я полюбил книги – а ведь в них намного больше уроков, чем в рабочих тетрадях с дурацкими комментариями от самовлюбленной училки.

А что до пятерок – так они бесполезны. Да вот хотя бы взять мою старшую сестру: тихо-молча учила себе все наизусть, зубрила, головы не поднимая от учебников – получила свой заветный красный аттестат. Дальше? То же самое: колледж – красный. Дальше? А вот дальше началась жопа, потому что циферки в дневниках не имеют никакого отношения к реальной жизни, в которой доказывать надо не теории, а свою состоятельность. А этому в школе ни черта не учат. И теперь она вкалывает где-то кем-то за копейки, которых хватает на одну только первую неделю после получения ЗП. Средняя – та бегает с двумя красными дипломами по собеседованиям почти каждый день. Устраивается, выкачивают из нее все бесплатно или опять же – за копейки, потом увольняют, и она снова бежит по собеседованиям. Практического ума нет. Зато уроки в идеальном порядке, тетради красивые, почерк разборчивый, на переменах не ребенок, но ангел! К черту такие нервы ради получения бумажных оскаров. К черту! Стоят потом на полке, собирают пыль. Холодильник пустой, в шкафу обноски.