От него к ней и от нее к нему. Веселые рассказы

Аннотация

В этом сборнике Николая Александровича Лейкина, сатирика-классика конца XIX века, как и всегда, представлено обилие бытовых подробностей и примет времени, а темы у рассказов актуальны во все времена. Произвол богачей, эмоциональный шантаж для вымогания денег (как детьми родителей, так и «кавалерами» наивных дам), легкомысленность юных девушек, чрезмерная болтливость. Не обходит автор стороной и такие по сей день животрепещущие темы, как странные попутчики в поезде, поведение в очередях, страстное желание кутить и вездесущее пьянство. Сами затронутые явления смешными назвать сложно, но в том и сила талантливого юмориста, чтобы не только изобличать пороки общества, но и делать это весело. Завершает сборник объемный рассказ с вкраплениями уморительных пародий на современников Н. А. Лейкина.

* * * По-современному Рассказ Было зимнее воскресное утро. Молодой купчик Семен Мироныч Калинкин сбирался к обедне и повязывал себе в зале перед зеркалом галстук. В спальной шуршала юбками его молоденькая жена. – Шубку мне к обедне-то надеть или черно-бурый салоп? – спрашивала она мужа. – Зачем шубку? В шубке прошлое воскресенье были. Салоп надень, а то наши рыночники могут подумать, что мы его заложили. – Стало быть, и браслетку бриллиантовую надеть? – Вали и браслетку! Мужу кредиту больше. Оно, конечно, сегодня холодно, но все-таки раза два-три руку-то выставить будет можно. – А бриллиантовые серьги?.. Но в это время раздался звонок. Разряженная Калинкина выбежала из спальной в залу и начала заглядывать в прихожую. В залу вошел молодой человек с закрученными усиками. Он был в синем суконном кафтане нараспашку, в красной рубахе, плисовых шароварах и высоких сапогах. Бросив на стул шапку, он начал раскланиваться. – Николай Иваныч! Какими судьбами?.. Сколько лет, сколько зим! С самой нашей свадьбы не бывали, а уж этому полгода будет! – воскликнула Калинкина. – Да, невозможно было-с! – отвечал он. – Сначала по покойнику тятеньке шесть недель справляли; потом, дорвавшись до гулянки, по клубам начал чертить, а теперь свою собственную жизнь по-современному устраиваю. Ведь у нас при тятеньке какая была жизнь? Целый день на фабрике либо в конторе, а в десять часов ужин и на боковую. А теперь не то, теперь у меня все по-современному. – Слышал, слышал, что ты чудишь. Зачем это в таком костюме-то? – спросил Калинкин. – Это я славянофилам подражаю. У меня теперь все по-современному! Вот теперь Рождественский пост, а для меня дома скоромное стряпают. Будет, достаточно тятенька над нашим братом потиранствовали! У меня теперь на квартире при фабрике и библиотека своя, и физика, и химия. Вчера на чердаке обсерваторию устроил и телескоп поставил. Литератора при себе держу. Это по-теперешнему мой первый друг. Мы с ним и букашек рассматриваем, и луну… Птиц морим и потом оживляем и все эдакое… Заливалов фамилия. Помнишь, мальчишки на Невском книжку «Волчий зуб» продавали, – так вот это его сочинение. Умнейший человек! Теперича поутру он как встанет, чаю – ни-ни, а вот эдакой стакан водки… Мы думаем с ним даже газету издавать… – Отлично. Ну, садись! – Ни боже мой! Я на минутку. Я приехал, чтоб пригласить тебя в Николин день ко мне на именины. Будет литературный, физический и химический вечер. Четыре бутылки одного киршвассеру для жженки купил. Приедешь? Калинкин взглянул на жену. Гость продолжал: – Вас, Анна Андревна, я не приглашаю, потому у меня холостой пир. Конечно, ежели бы вы были дама современная, то вам это наплевать… По-современному, даже и девицы к холостым ездят. Впрочем, милости просим, можете с моей маменькой посидеть, только не советовал бы, потому тоска… Маменька у нас теперь в таком сюжете, что у них после пятого слова сейчас покойник тятенька пойдет, и уж как затянут этот карамболь, так шабаш! – до второго пришествия… Так приедешь, Семен Мироныч? Калинкин замялся. – Да не знаю, право… Слова не даю. Ты сам знаешь, я теперь человек женатый. – Неловко ему одному… – докончила жена. – Всего полгода женаты, и вдруг без жены… Он и не пьет нынче… К тому же к вам на фабрику и далеко, оттуда ночью и извозчиков не найдешь. Еще ограбят, пожалуй! – Насчет этого не сомневайтесь, – прервал гость. – Я пришлю за ним свою лошадь и на ней же обратно доставлю. Мой кучер Михайло – самая верная Личарда. Он у меня теперь все: кучер, лакей, при химии и физике состоит и во всех переделах со мной бывал. Согласны? – Да неловко, Николай Иваныч! Ну, сами посудите, что я без него целый вечер делать буду? – А вы тем временем поспите. Чудесно! Анна Андревна, на коленях вас умоляю! Гость встал на одно колено. – Ах, срам какой! Что вы! Встаньте! – взвизгнула Калинкина и бросилась поднимать его. – До тех пор не встану, пока не дадите согласие! – Согласна, согласна, только как он… Он и сам не хочет. Гость вскочил с колен. Калинкин взглянул на жену. – Разве уж для того только, чтоб литератора посмотреть, – сказал он ей. – Помнишь, Аня, мы читали его книжку «Волчий зуб»? – Это что тараканов-то в земле нашли? – спросила она. – Нет, «Волчий зуб», красненькая книжка? Еще Петр Семеныч в пьяном виде читал? – Ах, помню, помню! Насчет того, как цыгане девочку украли? – Совсем не в ту центру! – отозвался гость. – Ну, да наплевать! Прощенья просим! Пора! Прощай, Сеня! В семь часов я пришлю за тобой лошадь. Рад, что ты, по крайности, посмотришь, как люди по-современному живут. – Главное, к вину его не приневоливайте и к двенадцати часам домой доставьте… – упрашивала Калинкина. – Как редкий бриллиант, доставим! Прощай! Прощайте! Гость раскланялся и исчез. Про купеческого сына Николая Иваныча Переносова все его родные и знакомые в одно слово говорили, что он пустой человек. И в самом деле, оставшись после смерти отца, человека сурового и строгого, не дозволявшего сыну ни малейших развлечений, Переносов совсем перестал заниматься делом. Фабрикой управлял приказчик, а он только и дела делал, что разъезжал по трактирам, по театрам и клубам. В одном из трактиров он познакомился с неким Заливаловым, в сущности, праздношатающимся человеком, но который, однако, рекомендовался ему как литератор и адвокат. В трактире Заливалов был «завсегдатаем», держал себя очень развязно, присосеживался к угощению загулявших купцов, показывал им разные фокусы с серебряными монетами и, напившись пьян, кричал «всех пропечатаю», вследствие чего приводил купцов в немалый трепет, и они тотчас же старались или дать ему взаймы рубля два-три, или проиграть их ему в орлянку. Между трактирной прислугой про него ходила молва, что «он у мировых такой сведущий человек, что даже и виноватого может сделать правым». Знакомство Переносова с Заливаловым началось с того, что тот его обыграл на бильярде на пять рублей и подарил ему свою книжку «Волчий зуб». Переносов тотчас же потребовал бутылку «шипучки в белом клобуке» и сообщил, что давно уже ищет случая познакомиться с умными людьми, а в особенности с литераторами. При следующей встрече Заливалов говорил уже Переносову «ты», прямо требовал от него угощения и повез его наблюдать воровские нравы в трактир «Малинник», после чего они попали в Екатерингоф, а наутро Переносов и сам не знает, как литератор Заливалов очутился у него спящим в его кабинете. С этого дня он не покидал уже более Переносова и поселился у него. Каждый день придумывал он какую-нибудь новую закуску или настой для водки, причем при выпитии первой рюмки стрелял из пистолета холостым зарядом, научил Переносова варить жженку, жарить бифштекс на прованском масле и разгрызать рюмку без видимого ущерба для рта. Переносов был от него в восторге. – Я тебя и в литераторы выведу, только тебе надо жить иначе, – говорил ему Заливалов. – И в самом деле, человек ты богатый, а живешь свинья свиньей. Разве так живут современные люди? – А то как же? Сделай милость, научи! Я завсегда готов, – отвечал Переносов. – Прежде всего, разве может быть кабинет без книг? Книг купить надо! – Так только разве за этим дело? Сейчас же поедем и купим. Книжку почитать на ночь – прелюбезное дело! Это я люблю. Приятели отправились за книгами и, кстати, купили и электрическую машину с приборами. По приезде домой Заливалов начал Переносову показывать разные опыты с электрической машиной и лейденской банкой и привел его в восторг. – Это вот физика называется, – сказал он ему, – а там химию заведем. Будем добывать газ. Одним газом будем морить птиц, а другим – оживлять их. – Друг, заведи ради Христа! Едем сейчас покупать эту самую химию! Через две недели кабинет Переносова совсем преобразился. Тут были шкапы с книгами в сафьянных переплетах, столы с физическими инструментами, колбы, реторты, химические препараты в банках, тигли, «анатомический человек» из папье-маше, жабы и змеи в спирте, чучела летучих мышей, а в углах поместились два человечьих скелета на подставках. Переносов жил не один в доме. С ним вместе жила его мать-старуха, которой отец Переносова отказал после своей смерти все состояние; следовательно, сын в денежном отношении был в полной зависимости от нее. Появление в их доме литератора сильно ее опечалило. – Споит он его, споит, мерзавец! – плакалась она о сыне своим приживалкам, но в деньгах сыну на его затеи все-таки не отказывала, хотя и давала их ему после сильного спора; когда же, в один прекрасный день, сын явился домой вкупе с литератором пьяный и привез скелеты и летучих мышей, то она окончательно возмутилась. – Вон! Все вон! Да и ты, господин литератор, проваливай! – кричала она. – Где же это видано, чтоб в христианском доме и вдруг эдакую пакость?.. Ведь здесь, чай, образа есть!.. Литератор скрестил на груди руки и крикнул Переносову: – Николай, что тебе дороже: мать родная или образование? – Разумеется, образование! – отвечал Переносов. – Маменька, неужто я из-за ваших глупостей и предрассудков должен всей современности лишиться? У нас в доме есть еще верхний этаж, переезжайте туда да и живите себе спокойно. Вы хотите серым образом жить, а я этого не желаю. – Знать ничего не хочу! Тащи вон шкилеты! А нет, я позову фабричных, и те все вон вышвырнут! Литератор крякнул, погладил бороду и сверкнул глазами. – А по силе двадцать две тысячи восемьсот тридцать шестой статьи знаете, за эти вещи-то что бывает? – с расстановкой и строго произнес он. – Маменька, не дразните его! – воскликнул Переносов. – Он адвокат, у всех мировых свой человек и все законы как свои пять пальцев знает. Он вас в Сибирь может упечь за ваши действия. Мать испугалась, заплакала и, опершись на плечи приживалок, поплелась в свою комнату. На другой день она перебралась в мезонин, а сын остался жить в нижнем этаже. Литератор Заливалов был при Переносове безотлучен. Каждый день он придумывал новые забавы: то морил в азоте птиц и оживлял их в кислороде, то делал взрыв какого-нибудь газа, то созывал фабричных и, составив из них цепь, разряжал в них лейденскую банку. Фабричные, получив от электрической искры толчок, приседали и вскрикивали, после чего им давалось по рюмке водки и они отпускались на фабрику. Не забывали себя разной хмельной дрянью и хозяин с товарищем и уже к вечеру никогда не были трезвы. Видя все это, мать сильно огорчалась. – Да вам бы женить его, Пелагея Дмитриевна! – говорили ей про сына знакомые. – Пробовала, голубчики мои, да ничего с ним не поделаешь, – отвечала она. – Хорошую девушку и богатую ему предлагала, да разве он путный?.. Твердит одно: уж коли женюсь на ком, так женюсь по-современному, на актрисе. И осрамит меня: женится на актрисе, я это знаю! Как бы вот литератора от него этого спровадить? Да нельзя никак! Я уж и отступного ему пятьдесят рублей давала. Что ж вы думаете? Деньги взял, а уходить не уходит, да еще теперь кланяться перестал. Чтобы как-нибудь обуздать сына, мать несколько раз решалась было не давать ему денег, но и тут у него находились уловки и угрозы, и ее решимость оставалась ни при чем. За деньгами он начал являться к матери не иначе как в сообществе своего любимца, кучера Михайлы. – Мне, маменька, двести рублей денег надо, – говорил он. – Хочу на чердаке трубу поставить и звезды небесные рассматривать. – Откуда у меня деньги, Николенька? – отвечала она. – Ведь ты сам знаешь, какие теперь платежи по фабрике! – Полноте хныкать-то – словно Кощей Бессмертный! Фабрика фабрикой, а сын сыном. Не по миру же мне идти, в самом деле! Так не дадите? – Нету денег! – А коли не дадите, так мы сейчас… Эй, Михайло! – приказывал он кучеру. – Тащи сюда из кабинета скелеты! – А летучих мышей не прикажете захватить? – отзывался кучер. – Тащи и летучих мышей, и жаб, и всяких гадов! Кучер бежал вниз. Мать плакала, крестилась и, боясь опоганить свое жилище «нечистью», в конце концов, выдавала требуемые деньги. За два дня до своих именин Переносов явился к матери и сказал: – Ну, маменька, пожалуйте триста целковых. В день ангела у меня будет пир горой. Будет такой современный вечер, о котором вы, по своему необразованию, и понятия не имеете. И кроме того, будет сюрприз гостям: две французинки отменной красоты. Они споют и станцуют. – Николенька!.. – начала было мать. – Михайло, тащи сюда змею! – крикнул он кучеру. Мать только всплеснула руками и дала деньги. 6 декабря, часу в восьмом вечера, именинник Николай Иваныч Переносов и его «неизменное копье», литератор Заливалов, расхаживали в своей квартире по зале и ожидали приезда гостей. Посреди комнаты помещался большой стол, покрытый зеленым сукном, на котором стояли электрическая машина с приборами, резервуары с заранее приготовленными газами и две клетки: одна с воробьями, другая с кроликом. Такой же стол, со всевозможными выпивками и закусками, стоял у стены. Над столом на стене была надпись: «предварительная выпивка». – Французинки-то, Алимпий Семеныч, настоящие будут? – спрашивал у Заливалова Переносов. – А то как же? Самые настоящие, из Орфеума. Я их пригласил попозже. Мы их, знаешь, на закуску гостям пустим. – Ты уж с ними, пожалуйста, по-французски, потому иначе кто же? Правда, у меня будет купец Русов, он и в Париже был, только по-французски навряд понимает, потому сам рассказывал, что двенадцать дней там прожил и все в пьяном виде обретался. Эх, далеко мне еще до настоящей современности! – вздохнул Переносов. – Ведь вот ужо устрицы подавать будут, а я их и в рот взять не могу. Не стали бы гости-то смеяться? Давеча пробовал: закатал ее, знаете, в хлеб, обмазал горчицей, – жевать жую, а проглотить не могу. – Ничего! Бывают и современные люди, а устриц не едят, – успокаивал Заливалов. – Литераторы-то, твои знакомые, в котором часу хотели приехать? – Ровно в восемь. В девятом часу гости начали съезжаться. Первым пришел капитан Замолов, живущий недалеко от фабрики и познакомившийся с Переносовым за несколько дней перед тем в фабричном трактире. Он был в отставном мундире и принес с собой шпагу, на которой должен был быть прикреплен сахар при варении жженки. Закурив трубку, он сказал: – При питье жженки предупредите гостей об ее крепости. Она сладка, и ежели человек неопытный, то может до смерти опиться. У нас во время Крымской кампании был такой случай. Один юнкер Белобородовского гусарского полка пил, пил, упал и более не вставал. Как сейчас помню, полком командовал тогда полковник Урываев. А вторая шпага у вас есть? Нужно крест-накрест… – Нет, – отвечал Заливалов, – но мы возьмем железный аршин. Это еще лучше. Будет соединение атрибутов двух сословий – дворянского и купеческого. После Замолова приехал толстый купец Русов, известный кутила, и, познакомившись с капитаном, тотчас же сообщил ему про себя, что он холост и живет с «беззаконницей». Вслед за Русовым прибыла четырехместная карета, нагруженная пятью гостинодворскими приказчиками, приятелями Переносова по Приказчицкому клубу; притащился выходной актер Перепелов и тотчас же взял у хозяина сорок копеек, чтоб отдать извозчику; пришел фабричный трактирщик и мелочной лавочник Иванов в сапогах со скрипом; и наконец, прибыл Семен Мироныч Калинкин во фраке и белом гастуке. Каждого гостя Переносов подводил к закуске и просил выпить. Калинкина он познакомил с Заливаловым и также потащил к закуске. Тот упирался. – Не приневоливай меня сегодня к питью – не буду пить, – говорил он. – Разве одну только и ни капельки больше. Я приехал, собственно, чтоб посмотреть… Сам знаешь, я теперь человек женатый… молодая жена… насилу урвался. К тому же и тесть еще не все приданые деньги отдал. Я у него в руках, а не он у меня. К столу подошел Заливалов и чокнулся с Калинкиным. – Какой торговлей занимаетесь? – спросил он. – В Александровском рынке красным товаром торгуем, – отвечал тот. – Зайду, беспременно зайду. Мне кой-что потребуется! – покровительственно проговорил Заливалов. – По второй, чтоб не хромать, можете? – С душевным бы удовольствием всех превеликих чувств, но сегодня нельзя. Я, собственно, на самое малое время приехал, потому завтра дело… – Ну, для меня. Со мной чокнись! – упрашивал Переносов. Калинкин выпил вторую рюмку. Переносов взял его под руку и повел показывать свой кабинет. Показав ему библиотеку, скелеты и прочие предметы, он отвел его в угол и чуть не со слезами на глазах сказал: – Сеня, ты видишь, что у меня все по-современному. Будучи другом, скажи по совести: можно заметить, что я из серого купечества? – Никоим образом нельзя заметить! – отвечал приятель. Вскоре приехали два литератора. Один из них был в высоких охотничьих сапогах и говорил сиплым голосом, другой – в желтом пиджаке и с подбитым глазом. Заливалов тотчас рекомендовал их хозяину и сказал, что теперь можно начинать вечер. – Я думаю, не выпить ли прежде всем по рюмке, а потом и начинать? – заметил Переносов. – И то дело! – отвечал Заливалов. – Господа, перед началом музыкально-литературно-химическо-физического вечера хозяин предлагает выпить по рюмке вина или водки! – торжественно произнес он. Гости двинулись к столу с закуской. – Ты там как хочешь, а я не буду пить, – говорил Переносову Калинкин. – Сам знаешь, жена сидит дома одна… Ну, что ей за радость, – вдруг я пьяный приеду? К тому же я ей и слово дал не пить. – Господи, неужто с трех-то рюмок?.. Ну, для меня!.. Калинкин упирался, однако выпил. Все сели по местам. – Отдел литературный! – возгласил Заливалов. – Петр Иваныч, – обратился он к литератору в охотничьих сапогах, – садись за стол и прочти нам что-нибудь. Прочти свой рассказ «Антошка юродивый». – Как же я прочту, коли у меня нет рукописи. И кроме того, это историческое сочинение. Пускай, вон, Викентий стихи читает! – кивнул он на желтый пиджак. – Коли нужно заменить номер, то я могу пропеть комические куплеты под фортепиано, – предложил свои услуги Перепелов. – Сделайте одолжение, батюшка! – воскликнули в один голос хозяин и его друг. Первым вышел желтый пиджак, тряхнул волосами, облокотился на стул и начал читать какое-то стихотворение о «ней», о «звездах» и о «луне». Окончив его, он принялся за второе в том же духе. Гости начали позевывать. Капитан и купец Русов поднялись с мест и направились к закуске. Наконец желтый пиджак умолк и поклонился. Ему аплодировал только один хозяин. Мелочной лавочник, успевший уже изрядно выпить, икнул и крикнул: – Вот это чудесно! После желтого пиджака начал петь куплеты актер Перепелов, но тотчас же сбился, встал из-за фортепиано и подошел к закуске. – Господа, по рюмочке! – крикнул Переносов и потащил Калинкина к столу. – Ни за что на свете! – упирался тот. – А у нас в полку было так принято, – произнес капитан, – что ежели кто не пьет в общей пирушке, то тому выливают на голову. Калинкин попятился. – Стаканчик красненького винца, пожалуй, можно! – сказал он. Между тем начались физические и химические опыты. Заливалов, засучив рукава своего кафтана, стал у электрической машины. Около него поместились Переносов и кучер Михайло. – Алимпий Семеныч, у нас давеча банка с водородом лопнула, – сказал Михайло. Заливалов схватился за волосы. – Ну, не мерзавец ли ты после этого? Ведь ты меня зарезал! Есть ли по крайности серный эфир? – Эфир в порядке. Николай Иваныч только самую малость кошке на голову вылили. – Господа, не угодно ли кому-нибудь встать на эту стеклянную скамейку? – предложил Заливалов. – Я наэлектризую, и тогда все увидят, что волосы субъекта встанут дыбом. Кроме того, прикасающиеся к нему почувствуют, что от него исходят искры. Гости переглянулись между собою. Никто не решался встать на скамейку. – Что за радость без покаяния погибнуть! – произнес купец Русов. – Я бы встал, да у меня волосы коротки, – добавил капитан. – Михайло, становись ты! – крикнул кучеру Переносов. – В момент-с! Только дозвольте, Николай Иваныч, прежде мне выпить? – Пей. – Коли так, так и нам следует по рюмочке, – послышалось у гостей, и они потянулись к закуске. Калинкин уже беспрекословно отправился за гостями. Опыт не удавался. Искры от Михайлы, правда, исходили, но волосы дыбом не становились. – Ты, шельмин сын, верно, опять волосы помадой намазал? – крикнул на него Переносов. – Помилуйте, Николай Иваныч, да нешто я смею? – отозвался Михайло. Из всех химических и физических опытов всего больше понравилось гостям обмирание и оживление птиц. Все зааплодировали. У Переносова от самодовольства и восторга даже показались слезы. Заливалов раскланивался. К нему подошел совсем уже пьяный мелочной лавочник. – Дозвольте мне, ваше благородие, этого самого спирту, – сказал он. – У меня жена – баба ретивая. Для нее прошу. Как зашумит она, я ее сейчас и обморю на время. После опытов началось рассматривание «анатомического человека». Переносов разбирал его по частям и говорил: – Вот это сердце, вот это селезенка, а вот ежели эта самая жила лопнет, то человеку капут. – А дозвольте вас спросить, где в человеке пьяная жаба сидит, что винища просит? – спрашивал кто-то. – Господа, теперь пожалуйте наверх, на обсерваторию! Там у меня телескоп, и мы будем звезды рассматривать, – предложил Переносов. – Михайло, бери две бутылки хересу и тащи за нами! На «обсерватории» никто ничего не видал; но херес пили все и так громко кричали «ура!», что со стоящей рядом голубятни с шумом вылетели все голуби. Вдруг наверх вбежал лакей и доложил, что приехали дамы. – Ах, это французинки! – воскликнул Переносов. – Алимпий Семеныч, бога ради!.. – И опрометью бросился вниз. Гости последовали за ним. В зале стояли «французинки». С ними приехал какой-то долгогривый мужчина в бархатном пиджаке. Заливалов отрекомендовал хозяина гостям. «Французинки» оказались говорящими по-русски как русские и даже с вологодским акцентом. – Еще бы им по-русски не говорить, коли с малых лет в Петербурге! – оправдывался перед Переносовым Заливалов. Сначала гости как-то церемонились и даже забыли подходить к закуске. Только один капитан глотал рюмку за рюмкой. Но потом, когда одна из «французинок» спела куплеты «Я стираю, тру да тру», общество начало аплодировать и оживилось. Купец Русов подошел к «французинкам». – А что, барышни, ведь мы где-то встречались? – сказал он. – Облик-то ваш что-то очень знаком. – Верно, у Макарья на ярмарке, мы там у Барбатенки в трактире пели, – отвечали они. Калинкин был уже изрядно выпивши. Он подошел и Переносову и обнял его. – Чудесно, чудесно! – бормотал он. – Только прощай. Пить я больше не могу. Ты сам знаешь, теперь я человек женатый и все эдакое… Ах, Коля, ежели бы ты знал, что у меня за жена! Ангел! Прощай! – Погоди, сейчас жженку варить начнем… Да и лошадь не заложена. – Ни за что на свете! Ни за что на свете! – замахал руками Калинкин, но вдруг очутился у закуски. Часу в двенадцатом начали варить жженку. Делом этим заведовали капитан и Заливалов. Гости пели разные песни, кто во что горазд. После жженки все гости окончательно опьянели. Все говорили, все кричали, и никто никого не слушал. В одном углу пели «Возопих всем сердцем моим», в другом затягивали «Девки в лесе». Калинкин, совсем уже пьяный, полулежал на диване, икал и говорил: – Ни одной рюмки! Шабаш!.. Я тоже человек женатый… Аминь. Барышни, спляшите казачка! К нему подошел Переносов. – Ну, Семен Мироныч, коли хочешь ехать домой, то лошадь готова, – сказал он ему. – Хочу, потому у меня молодая жена… Только прежде вот что: давай этого варева выпьем… – Вали! – И Переносов подал ему рюмку жженки. – Что рюмку! Давай стакан. Я не рюмкин сын. После жженки Калинкин окончательно опьянел. Его повели под руки. На пороге в прихожую он упал. – Не советовал бы тебе его домой отсылать, – говорил Заливалов. – Пусть здесь ночует, а то, чего доброго, еще в часть попадет. Кучер Михайло и сам пьян-пьянешенек. – Пойми ты, что у него дома жена молодая и я дал ей слово в целости его доставить! – отвечал Переносов. Калинкина увезли, но пир продолжался. Некоторые из гостей отправились в кабинет и уснули там на диванах. Капитан пил пунш и хрипел октавой, показывая гостям голос. Купец Русов, покачиваясь, ходил по зале и кричал «караул!». Мелочной лавочник сбирался плясать вприсядку, вставал со стула и падал. Официанты накрывали ужин. «Французинки» взяли хозяина под руки, отвели в угол и спросили «бутылочку холодненького». – Ах, я дурак! Сейчас! Виноват, мамзели! Совсем забыл предложить! – воскликнул он и ринулся в другую комнату, но в дверях его остановил кучер Михайло. Он покачивался. – Купца Калинкина, Николай Иваныч, обратно привез. Невозможно везти… Шесть раз с саней падал. Того и гляди, что потеряешь. Теперь пласт пластом в прихожей лежат. Переносов всплеснул руками: – Ну, что мне теперь делать? А я обещался жене домой его доставить. Делать нечего! Тащите его в угловую холодную комнату и положите там на диван. Пусть до утра проспится. Да вот что: туда официанты ходят, так запри эту комнату и принеси мне ключ. Переносов хорошо помнит, что он пил с «французинками» холодненькое, помнит, что которую-то даже поцеловал, помнит, что сидел за ужином, но как кончился ужин, как разъехались, как он лег спать – решительно ничего не помнит. Вино и его сразило. * * * На другой день поутру, проснувшись часу в одиннадцатом, Переносов не без удивления увидел, что у него ночевали литераторы, капитан и купец Русов. Они в дезабилье ходили по зале и опохмелялись. На столе кипел самовар и стояла бутылка коньяку. Заливалов приготовлял какую-то закуску и обильно лил в нее уксус. – Хвати рюмочку-то, сейчас поправишься! – предложил он Переносову. – Не могу, – отвечал тот. – А ты с солью… оно отшибает. – Нет, я лучше чаю с коньяком… Вдруг раздался пронзительный звонок, и в комнату влетела жена Калинкина. Она была в слезах. – Не стыдно вам, Николай Иваныч? Не стыдно? Куда вы дели моего мужа? Где он? – кричала она. Переносова как варом обдало. Он только сейчас вспомнил, что в угловой комнате заперт Калинкин. – Анна Андревна, успокойтесь! Он у меня, – уговаривал он жену Калинкина. – Его и хотели везти вчера к вам, но он был так пьян, что падал с саней, и кучер привез его с половины дороги обратно. – А еще обещались не поить его! Слово дали… – Анна Андревна, видит Бог, это не я, а он сам… – Где же он? Покажите мне его, по крайности… – Вот в этой угловой комнате. Пожалуйте! Вот вам и ключ. Переносов отворил дверь и впустил туда Калинкину. – Будет буря!.. – прохрипел капитан. Вдруг в угловой комнате раздался пронзительный визг, и на пороге в залу появилась Калинкина. – Мало того что вы оскорбили женщину, вы еще и насмехаетесь над ней! Где мой муж? Где он? – кричала она. – Он там-с! – Что вы врете, там какой-то чужой мужчина!.. – Как? Что? Не может быть! – И компания ринулась в угловую комнату. Посредине комнаты, действительно, стоял какой-то незнакомый мужчина и протирал глаза. – Милостивый государь, отвечайте, как вы сюда попали? – прохрипел капитан. – Извините, я и сам не знаю как… – отвечал он. – Скажите мне, где я? Я вчера был в гостях у одного моего сослуживца и, признаться сказать, выпил… Но как я попал сюда?.. – Это все Михайло-мерзавец, это все он! – кричал Переносов. – Позвать сюда Михайлу! Анна Андреевна, успокойтесь! Мой кучер сейчас расскажет, в чем дело. Тут какое-то недоразумение. С Калинкиной сделалось дурно. Заливалов хлопотал около нее. В залу вошел кучер Михайло. – Кого ты мне, каналья, привез вчера вместо Семена Мироныча? Кого? – Господина Калинкина… – отвечал кучер. – Посмотри, скотина, нешто это он! Кучер взглянул в комнату. – Нет, не он-с. – Так где же он? – Виноват, Николай Иваныч, тут, надо статься, грех случился. Признаться сказать, вчера я был выпивши. Едем мы это по Обводному каналу, а я и вздремнул слегка. Проснулся, глядь назад, а седока-то нет. Господи, думаю, потерял! Я назад. Ехал, ехал, вижу: лежит на дороге енотовая шуба. Стой, думаю, наш! Поднял и привез сюда. Здесь мы его не рассматривали, шубу с него не снимали, а как был он, так и положили на диван. Теперича, стало быть, выходит – я вместо господина Калинкина кого-нибудь чужого привез. Вчера ведь был Николин день, и пьяных на улице гибель что валялось. Главная штука – енотовая шуба меня поднадула: как две капли воды, что у господина Калинкина. В это время лакей манил Переносова в прихожую. Переносов отправился. В прихожей стоял Калинкин. Он был бледен, как полотно. – Здесь жена? – спросил он. – Здесь. Иди скорей, успокой ее. – О господи, господи! Знаешь, ведь я в части ночевал. Переносов, друг, научи, что мне ей отвечать, как мне перед ней вывернуться? – Тут и вывертываться не надо, а скажи просто, что ночевал у приятеля. Люди, которые ежели по-современному живут, так те и по нескольку ночей дома не ночуют. Калинкин перекрестился и вошел в залу. С этого дня Калинкин ни разу уже не был у Переносова. Забавы взрослого Пьяная идиллия Ровно три месяца и два дня крепился купец Семен Семеныч Турков и капли не брал в рот хмельного, но 1 сентября, в день своего ангела Симеона Столпника, сделав у себя вечеринку, проиграл гостям в карты сорок три рубля, выругался и с горя проглотил рюмку водки. За первой рюмкой следовала вторая, за второй – третья и так далее. Результатом всего этого было то, что Семен Семеныч напился пьян, по уходе гостей, придя в спальную, сел на кровать, сбирался бить жену и хотел снять сапоги, но по причине сильно пьяного состояния, не могши сделать ни того ни другого, упал поперек кровати и в таком виде проспал до утра. Наутро, проснувшись, Семен Семеныч потребовал графин водки и запил вплотную, как выражались домашние. Первые три дня пьянство происходило по трактирам, но на четвертый день он свалился где-то с лестницы и расшиб себе лицо, вследствие чего засел дома, и пьянство продолжалось уже на квартире. Домашние Туркова были очень рады этому обстоятельству. – Слава богу, что хоть рыло-то свое поганое он перешиб, – говорила супруга Семена Семеныча, Платонида Сергеевна. – По крайности, хоть дома через это самое сидит; а то что за радость по трактирам-то срамиться? Ведь кабы он смирный был, так пущай бы его… А ведь он норовит каждого человека обругать, а нет, так и пустит в него чем ни на есть!.. – Что говорить, что говорить! Хуже коня необъезженного… – вторила Платониде Сергеевне некая купеческая вдова Анна Спиридоновна, оставленная мужем без гроша и уже лет пятнадцать питающаяся от крох, падающих с трапезы богатого купечества. – Ты сама посуди: ведь нынче страсть какие строгости пошли! – продолжала Платонида Сергеевна. – Не токмо что ежели избить человека, а чуть до лица маленько коснешься, так и то беда! Сейчас к мировому. Прошлый раз, вон, он на Крещеньев день запил, и всего-то его безобразия было только то, что какому-то чиновнику рюмку в лицо выплеснул, а чего стоило, чтоб потушить? Страсть! – Так-то это так, милая вы моя, но все-таки бы вам полечить его… Нынче, говорят, лечат, и как рукой снимает… – Лечили, два раза лечили, да никакого толку!.. Еще хуже… К Истомину его водила – и тот не помог. Только что вышел от него на улицу, увидал напротив погребок, – шасть туда да там и застрял. Уж чем-чем я его оттуда ни вызывала – не вышел! – Домашними бы средствами, что ли… али подмешать к вину чего… – Не поможет, Анна Спиридоновна… Я уж это доподлинно знаю… Чего хотите подмешивайте – еще пуще яриться будет. Буры подмешивали, и то не берет. У него уж препорция – два ведра… И пока этих двух ведер он не выпьет, ничего с ним не поделаете… – Ай-ай-ай! – со вздохом прошептала вдова. Платонида Сергеевна продолжала: – Теперь, главное, его одного оставлять не нужно, а то ему в одиночестве сейчас мелькание начнется: либо жуки, либо мыши… Нужно вот за Христофором Романычем послать. Пусть его попьет с ним недельку. Чиновник тут у нас такой поблизости есть, – добавила она в пояснение, – из отставных, из прогорелых. Уж очень он для пьяного-то человека хорош: от безобразия удержать, укротить, позабавить – на все мастер. Он и пить будет, а ума никогда не пропьет. У него завсегда благоразумие в голове, потому вино это самое в него все равно что в прорву… – Так пошлите, родная, а то что же Семену Семенычу одному томиться! – Беспременно пошлю. Пусть у нас погостит недельку. Он не корыстен. Ему ежели красненькую прожертвовать, так с него и довольно… Я бы и сейчас послала, да он днем-то синиц на Волковом поле ловит. Вечером кухарка Турковых была послана за Христофором Романычем. Христофор Романыч тотчас же явился и вступил в должность сиделки и собутыльника при Семене Семеныче. – Уж измысли, голубчик, что-нибудь новенькое, позабавь его… – упрашивала чиновника Платонида Сергеевна. – Ах, господи! Будьте покойны… Мы запойных-то как свои пять пальцев знаем! Неужто нам в первый раз? – говорил тот и измышлял забавы… Забавы эти заключались в следующем: то Христофор Романыч ловил в кухне тараканов и, наклеив им на спину вырезанных из бумаги солдатиков, выбрасывал их за окошко, то рисовал на бумаге какую-то харю, надписывал над ней «дурак» и, запечатав в конверт с пятью печатями, выбрасывал также за окошко на улицу и тому подобное. Вся суть забавы заключалась в том, что около еле ползущих от бремени тараканов останавливался дивующийся народ, а конверт схватывал какой-нибудь прохожий, быстро его распечатывал и, сделав кислую мину, бросал от себя. Семен Семеныч в это время стоял, притаившись у окна, и хохотал. После каждой забавы следовала выпивка. Пили простую очищенную водку, но называли ее настойкой по имени того предмета, который был опущен в графин. В выборе предмета, то есть настоя, не стеснялись. В графин с водкой опускалась то ружейная пуля, то гвоздь, то медный грош, то пуговица от брюк, и тогда водка называлась «нулевкою», «гвоздевкою», «грошевкою» и т. п. – А ну-ка, выпьем пуговичной-то, – говорил Христофор Романыч. – Пуговичная хороша: она желудок застегивает. Посуду, из которой пилось, также разнообразили. То пили из крышки от самовара, то из помадной банки, то хлебали с ложки. – А ну-ка, звезданем теперь из лампадки! – восклицал Христофор Романыч. И Семену Семенычу было весело. Так веселился он два дня, но на третий забавы эти надоели ему, и он опять загрустил. – Господи, – говорил он, обливаясь пьяными слезами, – мы теперь здесь пьянствуем, а бедный мой старший молодец, Амфилох Степанов, сидит в лавке и, может, не пивши, не евши! – Ну, ублаготворишь его после чем-нибудь! – утешал Христофор Романыч. – Неужели уж за хозяина какую ни на есть недельку и поработать трудно? Подари ему ужо свой старый сюртук – вот он и будет доволен… Стой! – воскликнул он. – Мы ужо вечером поднесем ему этот сюртук при грамоте, торжественно и в присутствии всех молодцов. Давай писать грамоту! – Вали! – отвечал Семен Семеныч, отер слезы, встал с места и покачнулся. – Пиши уж, кстати, что я жертвую ему и плисовую жилетку с травками. Забава была найдена; начали писать грамоту. Турков сидел около Христофора Романыча и следил за каждым движением его пера, хотя, в сущности, ничего не видел. Наконец Христофор Романыч кончил и прочел вслух: – «Амфилох Степанов! Тяжкие труды твои на пользу нашу и лавки нашей во время запития нашего побуждают нас письменно благодарить тебя сею грамотою. Но, не довольствуясь одною благодарностью, движимые чувством признательности, жертвуем тебе черный сюртук с плеча нашего, а также и плисовую жилетку с травками, кои при сем препровождаем и повелеваем носить по праздникам. Семен Семенов Турков ». – Друг! – воскликнул Турков и от полноты чувств обнял Христофора Романыча. Следовала выпивка. На сей раз пили из чайной чашки. Вечером, когда молодцы пришли из лавки, их позвали в гостиную. Недоумевая зачем, они вошли и встали у стены. – Господа сотрудники, – обратился к ним Христофор Романыч, – хозяин ваш призвал вас сюда затем, чтобы в присутствии вас выразить свою истинную признательность за труды старшему из вас, Амфилоху Степанову! Признательность сия изображена на бумаге и скреплена его собственною подписью с приложением лавочной печати. Амфилох Степанов, выходи! Из шеренги молодцов выдвинулся Амфилох Степанов. Христофор Романыч начал читать грамоту. Около него со слезами на глазах стоял Турков. В руках его были сюртук и жилетка с травками. Когда чтение было кончено и бумага вручена Амфилоху Степанову, Турков окончательно зарыдал и упал ему в ноги. – Прими, прими, голубчик! – шептал он. Старший приказчик бросился подымать его. – Много вам благодарны, Семен Семеныч, – говорил он, – но зачем же унижение? Унижение паче гордости. – Не встану, пока не облечешься в дарованные тебе ризы! – кричал Турков и валялся по полу. – Облекусь, встаньте только. Амфилох Степанов сбросил с себя халат и надел жилет и сюртук. Турков поднялся с пола. В это время один из стоящих у стены молодцов, не могши удержаться от смеха, фыркнул. Туркову показалось это оскорбительным. – Ты чего смеешься, свиное рыло? – закричал он и ринулся на молодца с кулаками. Христофор Романыч схватил его поперек тела. – Семен Семеныч, опомнись! При таком параде, можно сказать, торжестве и вдруг драться! – сказал он. – Ай-ай-ай! Где же это видано? – Пусти, пусти! – рвался от него Турков. – Нешто он смеет над своим хозяином, над своим начальством смеяться? Какую он имеет праву? – Стой, стой, голубчик! – удерживал его Христофор Романыч. – Мы лучше его миром… Это первая вина… Сделаем ему строгое внушение. Напишем первое предостережение. Хочешь, напишем? Турков остановился. – Какое предостережение? – спросил он. – А вот, что газетам пишут. Принимая во внимание, что в поведении вашем заключается явное неуважение к хозяину, объявляем… ну, и так далее. Хочешь предостережение? – Не хочу я предостережения! Вот ему предостережение! – Турков поднял кулак. – Ну так вот что… Счастливая мысль! – воскликнул Христофор Романыч. – По крайности и позабавимся. Завтра вечером позовем мы опять всех молодцов и будем его судить судом с присяжными заседателями. Молодцы будут присяжные, ты прокурор, а я – защитник. Турков осклабился: – Важная штука! Только зачем же завтра? Валяй сейчас! – А предварительное-то следствие? Я ему ужо предварительное следствие закачу. Да к тому же теперь и поздно. Ежели завтра присяжные найдут его виновным, то ты приговоришь его к тюремному заключению и лишишь права три дня пить за ужином водку. Тогда мы его возьмем и посадим часа на два в чулан под лестницу. Ну, так до завтра, а теперь выпьем. Да нужно и им поднести? – Христофор Романыч кивнул на молодцов. – Валяй! Только из чего же пить будем? Нужно бы как-нибудь позабавнее. Из рюмки не пьется. Христофор Романыч задумался. – Вот из чего, – проговорил он, помолчав, – так как это будет круговая, то принесем сковороду, нальем на нее водки и будем пить со сковороды, передавая друг другу. Принесли сковороду, и компания начала пить круговую со сковороды. Задуманному на завтра Христофором Романычем суду не пришлось состояться. Ночью с Турковым сделалась белая горячка. Появились мыши, птицы, по комнате летали жуки, ползали раки, а на носу у Туркова целый сонм чертей начал плясать вприсядку. – Уж это девятая горячка с ним, как я замужем, – рассказывала Платонида Сергеевна своей наперснице Анне Спиридоновне и плакала. – Смотрите, матушка, что девятый вал, что девятая горячка – страх, как опасны!.. – отвечала та. Но натура Туркова была крепка, и «девятая» не свалила его. Пять дней он прохворал, а на шестой стал приходить в себя; на седьмой отправился в баню, на восьмой отслужил на дому молебен, а после молебна, когда сели обедать и жена поставила перед ним графин водки, он оттолкнул его от себя и сказал: – Убери эту мерзость! Что на глаза ставишь! Запутались Рассказ Купец Пров Семеныч Книжкин пришел из лавки домой обедать, помолился на образа и обругал жену – «зачем новое божие милосердие мухи засидели»; снял с себя сюртук, жилетку, прошелся по комнатам, помурлыкал себе под нос «Возопих всем сердцем моим» и опять обругал ее за то, что канарейка на полу насорила. Сев обедать, он три раза придирался к ней из-за кушанья и опять три раза принимался ругаться, но наконец, наевшись, успокоился. – Кофейку сейчас сварить или после? – спросила жена, радуясь, что муж угомонился. – Кофейку, кофейку! – передразнил он ее, но уже ласковым голосом. – Только и на уме, что кофеек, а чтоб об деле подумать. На это вас не хватает. – Кажется, я завсегда думаю… – В том-то и дело, что не всегда. Петрушка, вон, на возрасте, а нешто ты ему невесту подыскала? Это дело тебе следовает. Какая же ты мать после этого? Все я да я… – Да ведь где ж подыскивать-то? Хорошие невесты по улицам не валяются… – оправдывалась супруга. – По зиме, вон, сваха Лукерья ходила к нам, так сам же ты ее отучил, сам же посулился ей ребра обломать. Последовало несколько секунд молчания. Пров Семеныч опрокинулся на спинку стула, самодовольно улыбаясь, поколотил себя по животу и произнес: – Нашел я ему невесту. Стряпчий Александр Захарыч сватает. Девушка, говорит, отменная… Рыбные тони у них. Богатые купцы. Две дочери: одна – невеста, другая – подросток… Также и лес сплавляют… Одного, говорит, лесу в Новгородской губернии десятин четыреста. Два брата их… Маховы по фамилии… – Слышала, слышала… Богатейшие купцы… – поддакнула жена. – Только отдадут ли за нашего Петрушку-то? К ним, вон, по зиме овощенник Ключилкин сватался, так тому карету подали. Мне бабка в банях сказывала. – Посмотреть надо, попытаться… Александр Захарыч – человек обстоятельный, зря болтать не станет. – Пров Семеныч встал с места. – Ну-с, Аграфена Астафьевна, вот вам наш сказ, – обратился он к жене, – теперь я спать лягу, а ужо, как Петрушка из лавки придет, разбуди меня, потому мы сегодня и невесту смотреть поедем. Я уж велел ему приготовиться. – Ах, господи! – всплеснула руками Аграфена Астафьевна. – Да как же так вдруг?.. У меня и платье грограновое распороно… – Ну так что ж, что распороно? Пущай его!.. Я один с Петрушкой поеду. Возьмем карету и отправимся, потому они там на самых тонях и живут. – Что ж это за смотрины такие, коли ежели без матери! – проговорила она. – Дура и больше ничего! Нешто это настоящие смотрины? Настоящие впереди. Тогда предупредить следует, чтоб, значит, ждали, а сегодня мы съездим так, больше для прокламации. Приедем на тони и начнем торговаться на лососей или на сигов. Будто впрок солить хотим… Ну а тем временем и невесту посмотрим. Сказав это, Пров Семеныч отправился спать. – У нас все не по-людски! – пробормотала ему вслед Аграфена Астафьевна и с сердцем бросила на стол ложку. Муж обернулся и подбоченился. – Нет, как посмотрю я на тебя, так с вашей сестрой ласково говорить нельзя, – произнес он. – Ей-богу! Как ласка – так вы сейчас зазнаваться и на дыбы… Аграфена Астафьевна не возражала. * * * Часов в шесть вечера Аграфена Астафьевна будила мужа. Около постели стоял и сын Петрушка. Он был одет в новый сюртук и цветной галстук с большим бантом. Пров Семеныч проснулся, сел на кровать и начал почесываться. – Все исправил-с, как следует, – отрапортовал сын. – Карету нанял двухместную за три рубля и самую что ни на есть лучшую выбрал. Сам и на извозчичьем дворе был. – Ну, коли так, так веди себя хорошенько! – ласково произнес отец и встал с кровати. – Что ж вихры-то не подвил? – сказал он. – Волосы словно плети висят. – Не смел-с. Думал, что вы растреплете. – Вздор! Беги сейчас в цирюльню и подвей бараном, а я тем временем одеваться буду. Невеста хорошая и богатая, нужно, чтоб все было в порядке и по моде. Сын отправился в парикмахерскую, а отец начал одеваться. Вообще, он был в духе, пел «Божественное» и даже шутил с женой. Через четверть часа сын явился завитой и напомаженный. От него так и несло духами. Отец осмотрел его и сказал: – Ну, Петрушка, ежели это дело уладится, так уж я и не знаю, каким ты угодникам молился. Невеста такая, что хоть сыну купца Елисеева, так и то не стыдно жениться. Истинно благословение божие тебе посылается. Ну, теперь в путь! Господи, благослови! – Пров Семеныч помолился на образа, однако с места не трогался, а переминался с ноги на ногу. – Надо полагать, это тебе за молитвы матери твоей, – продолжал он, – потому она у тебя женщина благочестивая и богомольная. – Уж кажется, я завсегда денно и нощно… – вставила свое слово Аграфена Астафьевна. – Ну вот! Про это я и говорю… Где ж ему за его молитвы?.. Конечно, за твои… – Пров Семеныч, видимо, к чему-то подговаривался и вдруг произнес: – Достанька, Аграфена Астафьевна, водочки. Выпить на дорожку малость следует. – Ну, полно, что за водка без благовремения. – Знаю, что без благовремения, да живот что-то щемит, а ты сама знаешь, нынче время холерное. То и дело народ валит. Она с неудовольствием вынесла графин водки и кусок хлеба. Пров Семеныч выпил рюмку и повторил. – Ну, вот теперь как будто полегче и повеселее, – сказал он и вышел в прихожую. Мать дернула сына за рукав и шепнула: – Коли ежели по дороге отец в трактиры заезжать будет, так ты останови. Нехорошо, мол, тятенька… – Будьте покойны, как за своей персоной следить буду, – отвечал сын. Отец и сын вышли на двор и стали садиться в карету. Аграфена Астафьевна смотрела на них из окошка и говорила: – А все-таки нехорошо! Невесту смотреть – и вдруг без матери! Пров Семеныч ничего не отвечал и крикнул извозчику: – Трогай! * * * Несколько времени отец и сын ехали молча. Отец отирал платком со лба обильный пот; сын перебирал часовую цепочку. Наконец отец прервал молчание и начал читать сыну наставления. – Как приедем туда, так держи себя скромнее, – говорил он. – В разговоры сам не суйся, а отвечай, что спросят. – Помилуйте, тятенька, да когда же я? – отвечал сын. – Ежели вином угощать будут, так не пей. – Будьте покойны, тятенька. Все будет, как следует. – То есть одну-то рюмку можешь выпить, потому одна никогда не вредит. – Зачем же и одну? Бог с ней! Можно перетерпеть. Лучше в другое время выпить. Они ехали по Обводному каналу и выбирались на Петергофскую дорогу. По дороге попадались трактиры. Отец глядел в окошко и читал вслух трактирные вывески. То и дело слышалось: – Трактир «Город Амстердам», «Венеция», «Свидание друзей», «Ренсковой погреб иностранных вин». – Прочитав с десяток вывесок, отец кивнул на какой-то трактир с пунцовыми занавесками в окнах и сказал: – В этом трактире орган чудесный. Селиверст Потапыч сказывал. – Нынче, тятенька, везде органы прекрасные, потому в этом вся выгода, – отвечал сын. Отец умолк, но, подъезжая к следующему трактиру, опять заговорил: – А ведь брюхо-то у меня все еще щемит, ей-богу! Даве выпил водки, так думал, что уймется, ан нет, не унялось. Думаю, не хватить ли еще рюмочку с бальзамцем? – Ну, полноте, тятенька! Что так зря пить! – увещевал сын. – На месте выпьете. Ведь уж там наверняка угощать будут. Отца покоробило. – Эх, дурья голова! Да нешто я подумал бы об водке, кабы не холерное время? Холера теперь – вот в чем дело. Ну что за радость, как ноги протянешь? – Не протянете, Бог милостив. – Нет, уж ты там как хочешь, а я выпью, потому что что-то даже в бок стрелять начало. – Пров Семеныч высунулся в окошко и закричал извозчику: – Стой! Стой! Сын начал его уговаривать: – Тятенька, бросьте! Ну что за радость хмельным приехать? – С одной-то рюмки? Да что ты, белены объелся, что ли? Наконец, какой ты имеешь резон меня останавливать? Нешто ты не чувствуешь, что я тебе отец? Хочу выпить и выпью. – Воля ваша, как хотите, а только маменька, знаючи ваш нрав, просила вас не допущать. – Дура мать-то твоя да и ты-то дурак! Благодари Бога, что я в духе, а то бы не миновать тебе трепки. Подожди меня в карте, а я сейчас выйду. Карета остановилась. Отец вышел из кареты и отправился в трактир, а сын остался в ней дожидаться его. Прошло минут с десять, а отец все еще не показывался. «Ну, застрял тятенька! Пойти полюбопытствовать на него да посмотреть, нельзя ли как-нибудь его выманить», – подумал сын и хотел уже отправиться в трактир, как вдруг к окну кареты подбежал трактирный служитель с салфеткой на плече. – Вас в заведение требуют. Пожалуйтесь… – проговорил он, ради вящей учтивости проглатывая слова, и отворил дверцы кареты. Сын отправился в трактир и вошел в буфетную комнату. Около буфета стоял Пров Семеныч. По лицу его было видно, что он уже успел хватить не одну с бальзамчиком, а несколько. Он размахивал руками и вел прежаркий разговор с буфетчиком. Завидя входящего сына, он крикнул: – Что, чай, заждался меня в карете-то? Посиди здесь, отдохни, а я сейчас. Что на солнце-то жариться? Здесь прохладнее. Я вот земляка нашел; тридцать верст всего от моей родины, так толкуем. – Он кивнул на буфетчика и тотчас рекомендовал ему сына: – Сын мой. Вишь, какого оболтуса вырастил! – Доброе дело-с. На радость вам возрастает, – ответил буфетчик. – Бог знает, на радость ли еще! Пока особенной радости не видим, – вздохнул Пров Семеныч и прибавил: – Налей-ка еще рюмочку с бальзамчиком… Петя, выпей бутылочку лимонадцу? Так-то скучно сидеть, а я еще минут с пять здесь пробуду, – обратился он к сыну. – Нет уж, тятенька, покорнейше благодарим! – отвечал сын. – Бог с ним! Ни радости, ни корысти в этом самом лимонаде. – Ну, хереску рюмочку? Оно тоже прохлаждает. Сын почесал в затылке. – Хереску, пожалуй… Только уж что ж рюмку-то? Велите стаканчик… – А не захмелеешь? – Эво! С одного-то стакана! – Прикажете стаканчик? – спросил буфетчик. – Нацеживай, нацеживай! Нечего с ним делать! – сказал Пров Семеныч и, видя, как сын залпом выпил стакан, воскликнул: – Эка собака! Как пьет-то! Весь в отца! И где это ты, шельмец, научился? – Этому ремеслу, тятенька, очень нетрудно научиться. Оно само собой приходит. Прошло с полчаса времени, а Пров Семеныч еще и не думал уходить из трактира. Разговор с земляком-буфетчиком так и лился, и то и дело требовалось «рюмка с бальзамчиком». Сын раза два напоминал отцу, что «пора ехать», но тот только махал руками и говорил: «Успеем». Язык его начал уже заметно коснеть и с каждой рюмкой заплетался все более и более. Сын потерял уже всякую надежду видеть сегодня невесту, вышел в другую комнату, потребовал «с горя» столовый стакан хересу и залпом опорожнил его, но уже не на тятенькин счет, а на свой собственный. Прошло еще четверть часа, а Пров Семеныч все еще стоял у буфета. – А что, есть у вас орган? – спрашивал он у буфетчика. – Чайку любопытно бы теперь выпить. – Не токмо что орган, а даже и арфянки имеются. И поют, и играют. Потрудитесь только в сад спуститься, – отвечал буфетчик. – И арфянки есть? Знатно! Веди, коли так, в сад. Служитель повел Прова Семеныча в сад. Сын следовал сзади. От выпитого вина в голове его также шумело, но он шел твердо и, когда спускались с лестницы, предостерегал отца, говоря: – Тише, тятенька! Тут ступенька… Осторожнее… Не извольте споткнуться. В саду было довольно много посетителей. У забора стояла маленькая эстрада. На эстраде сидели четыре арфянки в красных юбках и черных корсажах и пели под аккомпанемент арфы. Пров Семеныч поместился за столиком, как раз против эстрады. – Садись, Петька, здесь первое место, – сказал он сыну и начал звать служителя, стуча по столу кулаком. – Тятенька, не безобразьте! На то, вон, колокол повешен, чтоб прислугу звать, – увещевал сын. – Колокол! Чудесно! Трезвонь с раскатом! Жарь! Оборвешь, так за веревку плачу! Сын начал звонить. Явился служитель. – На двоих чаю и рюмку сливок от бешеной коровы! – скомандовал Пров Семеныч. – Тятенька! Уж коли гулять, так гулять. Требуйте графинчик. А то что ж я за обсевок в поле? – сказал сын. – А ты нешто пьешь коньяк? – Потребляем по малости… – Эка собака! Экой пес! Ну уж, коли так, вали графинчик! – сказал он служителю и шутя сбил с сына шляпу. – Не безобразьте-с, – проговорил тот, подымая шляпу и обтирая ее рукавом. – Циммерман совсем новый… – Дурак! Нешто не видишь, с кем гуляешь? Захочу, так пяток тебе новых куплю. Главное дело – только матери про гулянку ни гугу. Понимаешь? Ни полслова! – Пров Семеныч погрозил пальцем. – Что вы, тятенька, помилуйте! Ведь я не махонький… Мы уж эти порядки-то знаем. – То-то… Поди к арфянкам, снеси им целковый рубль и закажи, чтоб спели что ни на есть веселую! К невесте сегодня не поедем! Ну ее! А матери ни слова! Арфянки запели веселую. На столе появились чай и графин коньяку. Отец и сын набросились на коньяк, вмиг уничтожили весь графин и потребовали второй. Отец начал подпевать арфянкам. Сын сначала останавливал отца, но потом и сам принялся за то же и даже бил в такт ложкой по стакану. Окончив пение, арфянки начали просить у публики деньги на ноты и подошли к их столу. Пров Семеныч дал целковый, скосил на арфянку глаза и обнял ее за талию. – Кралечка, садись с нами. Чайком с подливочкой угостим, – шепнул он ей. Она лукаво улыбнулась, вильнула хвостом и убежала от стола. – Эх, брат Петрушка, плохи мы с тобой! Не хотят с нами и компании разделить! – сказал отец. – Кто? Мы плохи? – воскликнул сын. – Нет, тятенька, не плохи мы, а вы не тот сюжет под них подводите! Нешто так барышень можно приглашать? Ни в жизнь! Хотите, сейчас всех четырех приведу? – Ой?! Будто и четырех? – С тем возьмите, год носите и починка даром! Охулки на руку не положим. Только другой манер нужен. Ставьте пару бутылок хересу! – Вали! Сын отправился к арфянкам и через несколько времени воротился. – Готово-с… Пожалуйте вон в эту беседку и заказывайте бутылки, а они сейчас придут! – воскликнул он и ухарски надел шляпу набекрень. – Ах ты, собака! Ах ты, анафема! – твердил отец и, шатаясь, направился в беседку. – Я думал, он еще несмышленок, а он на-поди! – Не таков Питер, тятенька, чтоб в нем несмышленки водились! – отвечал сын и последовал за отцом. Через четверть часа отец и сын сидели в беседке. Около них помещались арфянки. Стол был весь установлен яствиями и питием. – Это сын мой, сын мой единоутробный!.. – пьяным голосом рассказывал отец арфянкам про Петрушку. – Вот, кралечки: сын мой, а я им не гнушаюсь и компанию вожу. Где такие отцы бывают? А?.. Нет, спрашивается, бывают такие отцы? Днем с фонарем поискать, вот что… И всю ночь с ним прокутим. Ей-богу! Видишь бумажник с деньгами?.. Все пропьем… Только на карету оставим. Бери, Петрушка, пять рублев на карету, а остальное пропьем! – Он вынул из бумажника пять рублей и дал сыну. – Петрушка! Чувствуешь ты мое милосердие к тебе? А? Говори: чувствуешь? – Эх, тятенька! Да могу ли я не чувствовать? Ведь у меня натура-то ваша. Меня теперь так и подмывает беседку разнесть либо стол опрокинуть. – Стол опрокинуть? Бей! За все плачу! – крикнул Пров Семеныч и первый подал пример. Вмиг был опрокинут стол, переломаны стулья, сорваны занавески. Отец и сын стояли на развалинах и добивали остатки посуды и бутылок. Арфянки в ужасе разбежались. Прибежавшая прислуга и посетители начали унимать бунтующих. – Счет! За все платим! – во все горло неистовствовали отец и сын и торжественно вышли из беседки. За побитое и за поломанное было уплачено. Они вышли из трактира и начали садиться в карету. – Петрушка! Едем, шельмин сын, на Крестовский! – кричал отец. – С вами, тятенька, хоть на край света! – Коли так – жги! Они сели в карету. Отец наклонился к сыну и прошептал: – Главное дело: матери ни слова! Ни гугу!.. Понял? – Тятенька, за кого вы меня принимаете? – чуть не со слезами на глазах спросил сын. – Гроб! Могила! Он ударил себя в грудь и от полноты чувств бросился отцу на шею. Долго еще отец и сын путались по трактирам, напоили извозчика, угощали разный встречный люд, разбили несколько стекол, и только один Бог ведает, как не попали в часть. На другой день, поутру, часу в седьмом, Аграфена Астафьевна, вся в слезах, стояла над спящим на постели сыном и толкала его в бока. Он отмахивался от нее кулаками, но не просыпался. – Петрунька! Очнись же!.. Господи, что же это такое! Куда ты дел отца? Она схватила его за голову и подняла над постелью. Сын вскочил на ноги, постоял несколько времени, как полоумный, и снова рухнулся на постель. – Утрись мокреньким полотенчиком да ответь, голубчик! Она обмочила полотенце и начала ему тереть лицо. Сын сел на кровати и мало-помалу начал приходить в себя. – Куда ты отца-то дел, безобразник? Где отец-то? – приставала она к нему. – Какой отец? – Твой отец, пьяная рожа, твой! Где он? – Как где? Дома. – Где же дома, коли я всю ночь прождала, и он не являлся. Говори, мерзавец! В полицию он попал, что ли? Коли в полицию, так ведь выручать надо! Ах, пьяницы! Ах, бездельники! – Как? Разве тятеньки нет дома? – спросил сын. – Господи! И он еще спрашивает! Где наугощались? Говори! Где? Неужто у невесты?! – У невесты не были. – Так где же были-то? – Запутались, – отвечал сын, покачиваясь, ходил по комнате и что-то соображал. – Странное дело, – проговорил он. – Кажись, на обратном пути вместе с ним ехали. Куда это он мог деваться? И ума не приложу. – Боже милостивый, до чего человек допиться может! Отца родного – и вдруг неизвестно где потерять! – всплеснула руками Аграфена Астафьевна, заплакала и упала в кресло. – Маменька, успокойтесь! Тятенька – не булавка: найдутся. Дайте только сообразить, – уговаривал ее сын. – Не успокоюсь я, покуда не узнаю, где он! – продолжала она. – Где он? Где? – Надо полагать, они в карете остались. – Как в карете? – Очень просто: на обратном пути ехали мы оба пьяные, и они это, значит, спали. Я вышел из кареты, а про них-то и забыл. Их извозчик, должно быть, и отвез на каретный двор, потому тятенька и извозчика споили. Успокойтесь, они теперича всенепременно в карете на каретном дворе. Я их сейчас приведу. Сын схватил шляпу и побежал на извозчичий двор, с которого была нанята карета. Петрушка не ошибся: отец был, действительно, на дворе. Он уже проснулся, вылез из кареты и переругивался с извозчиками. Те стояли вокруг него и хохотали во все горло. Слышались слова: – Ай да купец! Нечего сказать, хорош себе ночлег выбрал! Сын робко подошел к нему. – Я за вами, тятенька. Домой пожалуйте… – сказал он. Увидев сына, отец сжал кулаки и прошептал: – Что ты со мной сделал, шут ты эдакой? Зачем не разбудил? – Виноват, тятенька! Ведь я с вами же запутался. Хмелен был. – Мать знает? – Они-то меня и послали вас искать. – Смотри, Петрушка, об арфянках ни слова! – Тятенька, да нешто я не чувствую? Отец и сын стали уходить с извозчичьего двора. – Купец, а купец! За ночлег с вашей милости следует! – кричали им вслед извозчики. Пров Семеныч не отругивался и шел, понуря голову. – Ах вы, безобразники пьяные! – встретила их Аграфена Астафьевна. – Посмотрите-ка вы на свои рожи-то!.. Ведь словно овес молотили на них. Мать Пресвятая! И с кем же пьянствовал? С кем запутался? С сыном родным. Где это видано? Где это слыхано? Вот те и смотрины! Вот те и богатейшая невеста! Хороши батюшка с сынком! Ну, не говорила ли я, что смотрины без матери не могут быть? Чувствовало мое сердце, чувствовало! – Ну, полно, брось! – проговорил вместо ответа Пров Семеныч. – Поди-ка лучше в кухню, очисть селедку да достань водочки на похмелье, а то голова смерть болит. Аграфена Астафьевна махнула рукой и отправилась в кухню. Визит доктора Современный эскиз Семейство Назара Ивановича Коромыслова, содержателя извозчичьих карет и постоялого двора в Ямской, питало, обыкновенно, крайнее недоверие к докторам и было убеждено, что «они морят». Все члены семейства Коромыслова отличались крепким телосложением и такою физическою силой, которой бы позавидовал иной акробат. Так, старший женатый сын без особенного усилия крестился двухпудовою гирею; сам глава семейства, Назар Иванович, легко переставлял карету с места на место, взявшись руками за ее задние колеса; а младшие ребятишки во время игры высоко-высоко запускали в воздух черепки и камни. Желудки их также способны были переваривать долото, не говоря уже о двух фунтах красной смородины, съеденной на ночь. Болезней Коромысловы не знали, и ежели случалось кому слегка занемогать «нутром», ломотой или ознобом, то лечились баней, водкой с солью и перцем, салом и богоявленской водой. Правда, мать семейства, Аграфена Степановна, считавшаяся «сырой женщиной», частенько хворала какой-то особенной болезнью – «притягиванием к земле», но болезнь эта после двенадцатичасового сна и полдюжины чашек настоя бузины или малины тотчас же проходила. Слухи о холере и количество покойников, ежедневно десятками провозимых мимо их дома на близлежащее Волковское кладбище, не смущали их жизни. «Пришла смерть – и помер», – рассуждали они обыкновенно. Но когда, в один прекрасный день, их собственного работника Селифонта на их глазах и без видимой причины скрючило в течение каких-нибудь пяти часов, а другой работник, отправленный по распоряжению полиции в больницу, умер на дороге, – семейство призадумалось. Чаще и чаще стали повторяться слова «а ведь холера-то валит», «щиплет», «накаливает» и т. п. На окошке появилась четвертная бутыль водки со стручковым перцем, в сенях расставились горшки с дегтем и развесились луковицы чесноку; число покойников, провозимых мимо дома на кладбище, тщательно считалось и было известно каждому члену семейства, и наконец, в доме появилась полицейская газета, специально выписанная для узнавания числа заболевших холерою. То и дело слышалось в доме: «К седьмому числу больных холерою состояло… выздоровело… умерло… затем осталось…» – а после этого следовал возглас вроде: «Господи, какую силу народу валит!» или: «Однако крючит!» и т. п. В один из этих дней Назар Иваныч Коромыслов возвратился с извозчичьей биржи домой обедать, крайне сосредоточенный сам в себе. Выпив рюмку водки и тыкая вилкой в соленый огурец, он произнес: – Главное дело, теперь насчет пищи соблюдать себя следует! Чтоб пища эта самая завсегда в свежести… Сегодня, вон, Николая Данилыча скрючило и свояченицу сводить начинает. Я на берегу овес покупал, так сказывают, что в пищу эту самую что-то подсыпают, так надо отворотное зелье от этой самой подсыпки иметь. – Скажи на милость, вот ироды-то! – воскликнула Аграфена Степановна. – Тоже и насчет вони, потому вонь пущают; а от вони-то она и родится. – Безбожники! – Так вонь эту задушать следует, чтоб не пахло. – Как же ее, тятенька, задушить? Уж вонь – все вонь… – спросил старший сын. – Опять-таки снадобье есть… – отвечал отец. – У докторов спросить надо! – Он съел щи, икнул, отер пальцы рук о голову и, обратясь к жене, продолжал: – Даве, после закупки овса, были мы в трактире, там с нами был доктор – Федора Ивановича Бубырева знакомый… – О господи! – всплеснула руками Аграфена Степановна. – Чего «о господи!»? – передразнил ее муж. – Хороший человек… Мы с ним и чайку, и водочки выпили. «Я, – говорит, – больше простыми средствами…» Из простых он фельдшеров, а свое дело туго знает, потому час целый нам о разных болезнях и о том, что у человека внутри есть, рассказывал. – Ах, страсти какие! Ну? – Ну, вот его-то я и позвал к себе. Сегодня вечером приедет к нам, осмотрит нас, лекарства на всякий случай даст. Что за радость без помощи-то погибать? Ведь не собаки… Народу вон то и дело на кладбище подваливает. Семейство приуныло. Два сына почесали в затылках, а супруга поникла головой, но тотчас же оправилась и спросила: – Значит, поросенка жарить к вечеру? – Поросенок поросенком, да еще чего-нибудь надо, потому человека угостить следует, – отвечал Назар Иваныч. – Молодой он, папенька, этот самый доктор, или старый? – задала отцу вопрос восемнадцатилетняя дочь Груша. – Дура! – произнес отец вместо ответа и умолк. Вставая из-за стола, он обратился к старшему сыну и сказал: – На бирже долго не проклажайся, а к семи часам приходи домой. Пусть и тебя доктор посмотрит. Да по дороге зайди в погреб и купи бутылку рому. В семь часов вечера все семейство Коромыслова было в сборе и ждало доктора. Сам глава дома, Назар Иваныч, в новом длиннополом сюртуке и сапогах со скрипом, ходил по чистой комнате, напевал «Отверзи уста моя» и по временам подходил к стоящему в углу столу с закуской, предназначенной для угощения доктора, и поправлял на нем бутылки и рюмки. Старший женатый сын, наклонясь к уху своей разряженной миловидной жены, шептал: – Слышь, Даша, коли доктор заставить тебя выставить язык, не упрямься и выстави. Также, ежели и мять какое место начнет – вытерпи. – Мне стыдно, Николай Назарыч… – отвечала жена. – Мало ли что стыдно! На то он доктор. Смотри, не сконфузь меня. Дочь Коромыслова сидела у окна и гадала на картах: «Какой это из себя доктор: брюнет или блондин», а второй сын был на дворе и загонял с работником в сарай собаку, из предосторожности, чтобы она не укусила доктора. На окнах лежали младшие ребятишки и, в ожидании доктора, глядели на улицу. Аграфена Степановна возилась в кухне со стряпухой около печи и сажала туда начиненного кашей поросенка. Четверть восьмого на улице задребезжали дрожки и остановились у ворот дома. – Доктор приехал! Доктор! – закричали лежавшие на подоконниках ребятишки. Все семейство встрепенулось и начало оправлять на себе платье. Старший сын бросился встречать доктора и наконец ввел его в комнаты. Это был довольно мрачного вида госпитальный фельдшер, лет сорока, гладко бритый, с черными щетинистыми усами и бакенбардами и с нависшими бровями. Одет он был в щеголеватый форменный сюртук, брюки со штрипками и белые офицерские перчатки. В одной руке он держал кепи, в другой – ящик с набором хирургических инструментов. – Извините, что опоздал немного, – проговорил он, раскланиваясь, входя в комнату и поставив на стол ящик с инструментами. – Все ли вы здоровы, Назар Иваныч? – приветствовал он хозяина и протянул ему руку. – Ничего, скрипим, пока Бог грехи терпит, – отвечал хозяин и пригласил фельдшера садиться. Тот сел и начал снимать перчатки. – Сейчас с главным доктором на ампутации были. Ногу одному больному отпилили. Из пятого этажа выпал и переломил, – сказал он и бросил взгляд на присутствующих. Хозяин покачал головой. – Неужто уж без отпилки нельзя было?.. – спросил он. – Нельзя, потому в двадцати трех местах перелом. Завтра и руку отпилим. Присутствующие переглянулись. – Водочки, с дорожки-то? – предложил хозяин. – Потом-с. Мы без благовремения не употребляем. Сначала нужно дело сделать. – А вот я сейчас жену позову, так уж всех вместе и осмотрите. За Аграфеной Степановной был послан в кухню маленький сынишка. Пробегая по комнате, он тронул рукой стоящий на столе ящик. – Тише, тише! Пожалуйста, тише с инструментами! – крикнул фельдшер. – А что, нешто заряжено? – спросил Назар Иваныч. – Не заряжено, но хрупки очень. Инструменты это… – пояснил фельдшер и, в удостоверение сказанного, а также и для пущей важности, открыл ящик и начал вынимать из него и раскладывать по столу пилы, ножи, зонды и прочие инструменты. Члены семейства поднялись с мест и издали робко начали рассматривать их. Вскоре в комнату вошла Аграфена Степановна, кутаясь в ковровый платок. – Здравствуйте, господин доктор! Пожалуйста, уж вы нас простыми средствами… – заговорила она, покосилась на инструменты и, глубоко вздохнув, села поодаль. – Ну-с, кто же из вашего семейства болен? – обратился фельдшер к хозяину. – Да пока все, слава богу, здоровы, а мы вас хотели попросить, не дадите ли какого снадобья против холеры, потому валит уж очень повсеместно. Тоже говорят, что вот и в пищу подсыпают, так нельзя ли и против подсыпки? Все под Богом ходим… В случае, ежели что… чего Боже избави, так чтобы под руками было… Фельдшер сделал серьезное лицо, нахмурил брови и оттянул нижнюю губу. В таком виде он соображал несколько секунд и, наконец, спросил: – Водку какой посудой покупаете? – Четвертями, всегда четвертями, – отвечал хозяин. – Ну, так теперь купите ведро, настойте его стручковым перцем и мятой и пейте, все без изъятия, по рюмке. – А младенцев тоже поить? – задала вопрос Аграфена Степановна. – Младенцам отпущайте по столовой ложке. Это ежедневное употребление, а на случай, ежели у кого заболит брюхо, я дам капли. Десяти рублей не пожалеете, так можно дать получше? – Не пожалеем, не пожалеем, – заговорил хозяин. – Ну, так завтра принесу вам целую бутылку, а теперь мне нужно будет всех вас исследовать и общупать, чтобы узнать ваше телосложение. Женщины невольно попятились от него. – Нельзя ли уж так как-нибудь, без щупки? – послышалось несколько голосов. – Нельзя, нельзя! Иначе как же я узнаю, по скольку капель вам принимать следует? Почтеннейший Назар Иваныч, потрудитесь снять сюртук и жилет и лечь на диван на спину. Отец семейства жалобно посмотрел на домашних и исполнил требуемое. – Насчет ножей-то, батюшка, с ним поосторожнее. Не пырните как невзначай, – упрашивала фельдшера чуть не со слезами Аграфена Степановна. – Будьте покойны, мы к этому привычны, да к тому же ножей и не потребуется, – отвечал фельдшер. – Прежде всего, позвольте ведро воды, умывальную чашку и полотенце, – обратился он к присутствующим. Ведро, чашка и полотенце были принесены. Фельдшер засучил рукава сюртука, вымыл руки и, отерев их полотенцем, начал мять брюхо Назара Иваныча, поминутно спрашивая: «Больно? Не больно?» и т. д. Назар Иваныч кряхтел и изредка давал ответы вроде «Как будто что-то щемит» или «Словно вот что подтягивает». Окончив ощупывание, фельдшер вынул из ящика перкуторный молоток и принялся им стучать по груди пациента, по животу и даже по лбу. Истязание длилось минут десять. Присутствующее хранили гробовое молчание и ожидали себе той же участи. На сцену эту в полуотворенные двери смотрели работники и кухарка. – Готово, – произнес, наконец, фельдшер и опять принялся мыть руки. За отцом семейства на диван ложились старшие сыновья и, наконец, младшие ребятишки. Во время исследования ребятишки ревели, и их начали держать. – Главное дело, соблюдайте, чтоб у них носы были мокрые… – сделал он наставление. – А ежели высыхать будут? – Тогда примачивать теплой водой. Женщины окончательно воспротивились ощупыванию, и фельдшер удовольствовался осмотром их языков и носов, а также для чего-то смерил ниткой их шеи. Наконец исследование кончилось, и пациенты начали ждать приговора. Фельдшер последний раз умыл руки и, немного подумав, произнес: – Все ваше семейство телосложения здорового, а потому ежели у кого заболит брюхо или покажется тошнота, то принимайте эти капли через каждые два часа в рюмке воды и по стольку капель, кому сколько лет. Теперь насчет питья. Что вы обыкновенно пьете? – Воду и квас. – Так опустите в бочонок или кадку лошадиную подкову. – А насчет еды? – Все можно есть, кроме тухлятины. Я насчет еды не строг. – А насчет бани? – Чем чаще ходить будете, тем лучше. – Говорят, дугой лошадиной натираться хорошо? – Пустяки!.. Фельдшер начал убирать инструменты в ящик. – А много этими инструментами я испотрошил народу! – сказал он. – А сколько рук и ног отпилил, так и счету нет! – И вам не страшно было? – спросила хозяйская дочь. – Мы уж привыкли. Нашему брату это все равно что стакан воды выпить. Вот в прошлом году нам с главным доктором досталась операция, так та была страшная. Змею у одного мастерового из живота вынимали. Вскрыли живот, а она на нас так и зашипела. Ну, мы ее сейчас обухом… – Ай, страсти какие. Как же она туда залезла? – послышалось со всех сторон. – Надо полагать, что мастеровой этот яйцо змеиное проглотил. Хозяин пригласил фельдшера к закуске. Подали заливную рыбу и жареного поросенка. Вдруг фельдшер ударил себя по лбу. – Куда вы воду дели, что я руки мыл? – спросил он. – Вылили в помойну яму. – То-то. Чтобы не попала лошадям, а то сейчас сдохнут. А полотенце, которым я руки вытирал, возьмите и сожгите. – Водочки? – предложил хозяин. Фельдшер не отказался. Выпив рюмок шесть, он окончательно заврался и стал рассказывать, что такое холера. – Холера – это невидимые мухи. Они летают в воздухе и залетают в человека через все его поры. Залезши туда, они начинают мучить и производят рвоту. Мухи эти зеленого цвета с красными головками и на вкус отзываются медью. – А говорят, подсыпают в пищу? – возразил хозяин. – Пустяки. Подсыпка эта была в первую и во вторую холеру, а теперь не в моде. Теперь муха. И так эта муха живуща, что ежели ее в кипятке варить, то и то жива останется. Закусив и выпив вволю, фельдшер начал прощаться. Хозяин вручил ему три рубля, но он потребовал еще пять на материал для капель. – Ну, теперь на Васильевский остров к одному генералу поеду, – говорил он, покачиваясь, – зуб ему вырвать надо и живот поправить, так как он упал с лошади и стряхнул его. Женская половина семейства Коромыслова высунулась из окон и смотрела, как фельдшер садился на извозчика. Он посмотрел вверх, сделал им ручкой и крикнул: – Главное дело, наблюдайте, чтоб носы у ребят были мокрые. – Будем, будем, – отвечали из окон. Извозчик тронул лошадь. Тяжкий грех Рассказ Мрачный, как туча, пришел часу во втором дня в свою лавку купец Логин Савельич Оглотков. «Зверь зверем! Сейчас нас ругать будет!» – подумали про него приказчики, так как в этот день торговали плохо и в лавке, как на беду, не было в это время ни одного покупателя. Но хозяин молчал, сверх чаяния даже и в лавочную книгу не взглянул, а прямо направился в верхнюю лавку. «Или пьян, или какую-нибудь каверзу задумал сделать», – решили они про него и с недоумением прислушивались к его тяжеловесным шагам и глубоким вздохам, раздававшимся в верхней лавке. Через четверть часа хозяин заглянул вниз и, обращаясь к «молодцам», сказал: – Дошлите парнишку к соседу Степану Потапычу. Пусть сейчас ко мне придет. По очень-де нужному делу… Приказчики ревностно встрепенулись и чуть не взашей погнали за соседом лавочного мальчика. Степан Потапыч не заставил себя долго ждать и через несколько минут уже подымался по лестнице в верхнюю лавку. Оглотков встретил его со скрещенными на груди руками и с поникшей головой. – Степан Потапыч, друг ты мне или нет? – спросил он. – Еще спрашивать! Что случилось? В чем дело? Только ежели насчет денег, так денег у меня нет, потому сейчас только по векселю три с половиной екатерины уплатил. – Что деньги! Не в деньгах дело! Садись. Купцы сели. – С измалетства, еще, можно сказать, мальчишками, мы с тобой вместе росли, – начал Оглотков, – каверз друг другу не делали, издевки не творили… Так ведь?.. – Так! Это точно… – Помнишь, когда ты банкрутиться задумал, так я и товар твой от кредиторов припрятал, а потом, когда дело на сделку пошло, все в целости возвратил и ни единой капли не стяжал. Помнишь? – Помню и завсегда благодарю… Это точно, в несчастье помог. В чем же дело-то? Оглотков развел руками и со вздохом произнес: – А теперь, друг любезный, я сам впал в несчастие!.. – Это ничего. Коли с умом дело повести, так может и счастие выйти. Сколько должен… – Друг, ты все насчет банкротства, но не в этом дело. У меня совсем другое несчастие. Помоги советом… Как тут быть? Ум хорошо, а два лучше… Ужасное несчастие! И не думал, и не гадал… – Говори, говори! – Так нельзя. Побожись прежде всего, что никому не скажешь… Потому тут позор. Узнают соседи – задразнят, и тогда проходу по рынку не будет. – Ей-богу, никому не скажу… – Перекрестись! Степан Потапыч перекрестился и приготовился слушать. – Приезжали тут как-то ко мне городовые покупатели… – начал было рассказ Оглотков, но тотчас же схватился за голову и воскликнул: – Нет, не могу, не могу! Взгляни на образ и скажи: «Будь я анафема, проклят, коли ежели скажу!..» – Да, может быть, ты человека убил? – Что ты! Что ты! Заверяю тебя, что, кроме моего позора, ни о чем не услышишь. – Коли так, изволь: «Будь я анафема, проклят!» – пробормотал Степан Потапыч и взглянул на образ. Оглотков обнял его и поцеловал. – Теперь вижу, что ты мне друг, – сказал он. – Пойдем в трактир, там я тебе и расскажу, потому здесь нельзя: услышат молодцы, и тогда все пропало! Приятели отправились в трактир. По дороге Степан Потапыч несколько раз приставал к Оглоткову насчет несчастия, но тот упорно молчал. Когда же они пришли и, засев в отдельную каморку, спросили себе чаю, Оглотков наклонился к самому уху Степана Потапыча и слезливо произнес: – Сегодня мировой судья приговорил меня к семидневному содержанию при полиции. – Врешь? За что? – воскликнул Степан Потапыч. – За избиение и искровенение немца! – Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Поздравляю! Ручку! Литки с тебя! Ставь графинчик! – Степан Потапыч, да разве я за этим пригласил тебя? Клялся, божился, а теперь издеваться! – Молчу, молчу! Говори… Оглотков глубоко вздохнул. – И ведь немец-то какой! – сказал он. – Самый что ни на есть ледящий и даже внимания не стоящий! – Ледящий там или не ледящий, а говори по порядку, как дело-то было… – торопил его Степан Потапыч. Оглотков махнул рукой. – Да что, и говорить-то нечего! Пошел с городовыми покупателями в трактир запивать магарычи, а после очутились в Орфеуме. Сидим в беседке да попиваем… Ну, известно, выпивши… Вдруг откуда ни возьмись немец: подошел к нашему столу, по-немецки болтает и ну на нас смеяться. Мы ему ферфлюхтера послали, а он ругаться… Взорвало меня, знаешь, вскочил я с места да как звездану ему в ухо да в подмикитки, подмикитки! Товарищи, вместо того чтобы меня удерживать, фору кричать начали, а я рассвирепел да и искровенил его. Ну, известное дело, сейчас полиция, протокол… Пятьдесят рублей немецкой образине давали, чтоб дело покончить, – не взял! И вот сегодня – на семь дней при полиции… – закончил Оглотков и поник головой. – Дело скверное, – произнес Степан Потапыч. – Так как же, садиться надо? Апелляцию в сторону? – спросил он. – Какая тут апелляция! Дровокат говорит, что за этот приговор с руками ухватиться следует. Еще милость божия, что у мирового никого из моих знакомых не было, а то бы прошла молва, и тогда просто хоть в гроб ложись! – Погоди, может быть, еще в газетах пропечатают. Оглотков всплеснул руками. – О боже мой! боже мой! За что такое несчастие! – воскликнул он. – Степан Потапыч! Друг! Я пригласил тебя для того, чтобы ты утешил меня, а ты дразнишь! Да и что тут интересного? Экая важность, что человек искровенил немца! А ты вот лучше измысли, как мне быть, чтобы об этом деле не узнали ни домашние, ни знакомые: потому завтра мне садиться следует. Узнает жена, молодцы, пойдет молва, и тогда по рынку проходу не будет… задразнят. Друг, посоветуй, что делать? – Дело обширное. Коли так, требуй графинчик! Выпьем и тогда сообразим. Через четверть часа купцы допивали графинчик и закусывали осетриной. – Скажи домашним, что в Москву по делам едешь, а сам в часть садись. Это самое лучшее будет, – наставлял Степан Потапыч. Оглотков развел руками. – Нельзя, – проговорил он. – Во-первых, только три недели тому назад был в этой самой Москве, а во-вторых, там у меня женины родственники. Быть в Москве и не зайти к ним невозможно, а как я из части-то?.. – Ну, куда-нибудь в другой город… – Тоже нельзя: приказчики догадаются, потому очень хорошо знают, что у меня по городам никаких дел нет. Да к тому же они и повестку от мирового видели, где явственно сказано: «По делу об оскорблении действием…» О господи, господи! Сказать разве, что у меня начинается оспа и отправиться будто бы в больницу… – А навещать придут? – Запретить. Объявить, что у меня самая злющая черная оспа. Или не сказать ли лучше, что у меня чума?.. – Посылки со съедобным посылать начнут. Да и что за радость болезнь на себя накликать? Чума! Разве ты лошадь? – Что же делать-то? Что же делать-то? Степан Потапыч, решай! Ведь завтра садиться надо! – воскликнул Оглотков и чуть не плакал. Степан Потапыч щипал бороду, чесал затылок и соображал. Вдруг лицо его просияло. – Нашел! – проговорил он, ударяя себя рукой по лбу. – Нынче у нас Великий пост – прекрасно! Ты не говел еще? – Нет. На Страстной неделе хотел… – А коли не говел, так скажи всем, что едешь говеть в Новгород, в монастырь, и тогда преспокойно садись в часть. – Вот так голова с мозгами! Друг, ты меня воскресил из мертвых! – воскликнул Оглотков и бросился на шею Степану Потапычу. * * * В тот же день вечером Логин Савельич Оглотков сидел в кругу своего семейства за чайным столом. Он был в халате, в туфлях, по-прежнему мрачен и тяжело вздыхал. Жена заваривала чай. – Будешь перед чаем водку-то пить? – спросила она. – С сегодняшнего дня ни водки, ни рыбы, ни даже и елея не вкушаю, – отвечал он. – Баста! Пора и о душе подумать. С завтрого по всей строгости говеть начинаю… – С завтра? – удивилась жена. – Так что ж, тогда уж и нам говеть – по крайности все вкупе, за один скрип… Только я не знаю, как мы с Варенькиным платьем успеем, потому новое шить надо?.. – Это уж как хотите, это уж ваше дело, – говорил Логин Савельич. – Сходите завтра в лавку и выберите там, а приказчики отрежут. С завтрашнего дня я ни до чего житейского не касаюсь и еду в Новгород, в монастырь. Там и отговею… – Как в Новгород? А мы-то как же? – Вы здесь сподобитесь. – Ну вот! Что на тебя за монастыри! – с неудовольствием сказала жена. – Будто не все равно, где не говеть, да говеть. Да и что за радость духовников своих менять? Духовников менять – все одно, что по разным верам толкаться… Логин Савельич пристально посмотрел на нее и дрожащим голосом заговорил: – Аграфена Гавриловна, ты ли это говоришь? От тебя ли это я слышу? Ты всегда была женщина богобоязненная и вдруг теперь кощунствуешь. Знаешь ли, что через эти самые слова ты сбираешь горящие уголья на свою голову? Разве можно так о святых обителях относиться? – Да я что же?.. Я ничего… – начала было жена, но муж перебил ее и продолжал: – Нет, постой, погоди. В монастыре ли говеть или в мире? Здесь соблазн, от слова лихого не убережешься, а там… там другое дело… там благодать! Там схимонах за каждый грех тебя отдельно отчитывает… по требнику… Видишь перед собой постный и согбенный лик и умиляешься, возносишься горе… О господи, господи! Муж за собой чувствует тяжкий грех, хочет замолить его, покаяться, – так и тут ему жена помехой!.. Правда есть сказано: неженивые да не женитеся. – Логин Савельич, да когда же я?.. – слезливо воскликнула жена. – Бог с тобой, Аграфена Гавриловна, бог с тобой! Муж тяжкий грех на душе чувствует, хочет покаяться, а она – на-поди! Да разве можно здесь тяжкий грех замолить? Я тебя спрашиваю: можно? К примеру, хочешь просвирку за свое здравие съесть, так тут перемешают ее, и ешь ты за чье-нибудь чужое спасенье, а не за свое… А там, по крайности, на нижней корке на просвире прописано и твое имя, и твоих чадов и домочадцев… Там до небес сердцем-то возносишься, горячей пищи не вкушаешь, плоть свою умерщвляешь, а здесь у тебя трактир под рукой… Господи боже мой! – и это жена, жена богобоязненная! – закончил Логин Савельич и умолк. Аграфена Гавриловна окончательно расчувствовалась от слов своего мужа и даже прослезилась. Видя все это, маленький сынишка Оглоткова фыркнул и уткнулся носом в рукав своей рубахи. – Вон, постреленок! Ты чего смеешься? – ни с того ни с сего крикнул на него Логин Савельич, но тотчас же спохватился и в прежнем тоне продолжал: – Ты там, как хочешь, думай, а я должен замолить свой тяжкий грех и потому поеду в Новгород. Мне уж и так в нощи видение было… – Да поезжай, голубчик, Логин Савельич! Поезжай! Кто же тебя удерживает? – всхлипывала жена. – Явился старец, сединами убеленный, и изрек: «Логин, возьми одр твой…» – Не рассказывай, голубчик, не терзай моего сердца… – упрашивала его жена, но муж продолжал: – Наутро я и свечи ставил, и молебен служил, но тяжкий грех все-таки гнетет. – С Богом, голубчик, с Богом! Варенька вот пелену вышивать кончила, так и ее свези. Пусть в обители хранится… Хорошая гарусная пелена… – бормотала Аграфена Гавриловна и набожно крестилась. Через десять минут семейство успокоилось и мирно пило чай. Аграфена Гавриловна лизала с ложечки мед и припоминала знакомых, кого помянуть за здравие, кого за упокой. – Я полагаю, все это можно оставить и втуне… – говорил Логин Савельич. – Потому где мне обо всех упомнить? Мне впору только о своем грехе думать… потому там ведь не так, как здесь. Там утреннее бдение, часы, литургия, вечернее бдение, всенощное, да еще правила разные… Ну-ка, учти!.. – Все-таки Федора-то Леонтьича с семейством следовало бы помянуть… Отец ведь крестный Ванечкин… – Ну его к богу! Шестой месяц семьдесят рублей должен и не отдает, а на три дня брал. – А сестру Софью Савельевну? – Эту бы и можно, да женщина-то она неосновательная! Неделю с ней в мире, а неделю в ссоре, – так что за радость?.. Спустя четверть часа семейство Оглотковых перебралось из столовой в спальную. На столе лежала пелена и бисерный колпачок под паникадило. Аграфена Гавриловна сбирала мужа в дорогу и доставала из комода белье. – К причастному-то дню я положу тебе сорочку с вышитой грудью… – говорила она. – Зачем? Ничего лишнего не надо! – крикнул Логин Савельич. – Коли человек кается, так должен быть в смирении, а не о наряде думать. Положи пару белья, полотенце, платки, а новый сюртук я на себя надену. – Пирожков с грибками не испечь ли, пока кухарка-то спать не легла? – Говорят тебе, что не токмо что масла, а и горячей пищи вкушать не буду! Часу в двенадцатом Оглотков тяжело вздохнул и отправился в молодцовую. Молодцы повскакали с мест и начали запахивать халаты. – Завтра я в лавку не приду, – сказал он им. – Я еду на неделю в новгородский монастырь и там говеть буду. Кузьма Федоров над вами старший остается. Слушаться его, не пьянствовать, со двора не ходить и по трактирам не шляться… Поняли? – Поняли-с… – отвечали молодцы. – А теперь простите меня, Христа ради, в чем согрешил перед вами или обидел вас… Логин Савельич поклонился до земли. – И нас простите… – заговорили молодцы и также поклонились. Спустя еще полчаса Логин Савельич хотел уже ложиться спать, как вдруг за дверями спальной послышался чей-то кашель. – Кто там? Войди! – крикнул он. – Это я-с… – отвечал старший приказчик Кузьма Федоров и вошел в спальную. – Я к вам, Логин Савельич, можно сказать, с почтительною просьбою. У меня вот тут письмо к дяденьке и пять рублев, так как они, значит, в Новгороде проживают по своей старости, так ежели вам не в труд… Сделайте милость… свезите… Оглоткова даже в жар кинуло. – Да что я вам, почтальон достался или рассыльный? – крикнул он во все горло. Приказчик юркнул за дверь. – Ну, чего ты сердишься? Ложись спать и спи спокойно! – утешала его жена. – Завтра пораньше встать да послать за каретой… Мы тебя на железную-то дорогу всем семейством проводим… – Господи! Только этого недоставало! – всплеснул руками Оглотков. – Да что я, на три года в Китай еду, что ли? Карету! Да что у нас, деньги-то бешеные? Это наказание! – Молчу, молчу, не сердись только! – Да нельзя не сердиться, матушка! Ты ведь сама знаешь, что дальние проводы – лишние слезы, а между тем провожать хочешь. Что же это и за говение для меня будет, коли ежели без лишений? Ведь я толком тебе говорил, что у меня тяжкий грех на душе и его как следует замолить надо. – Замаливай, Господь с тобой! Я за твое здоровие калачиков по тюрьмам разнесу… Пусть молятся за тебя заключенные-то… Жена не посмела его больше тревожить, укрылась халатом и умолкла. * * * Прошло уже несколько дней, как купец Оглотков сидел в части. Однажды поутру он вышел из арестантской комнаты и шел по коридору в сопровождении солдата, как вдруг сзади себя услышал следующий женский голос: – Служивый, погоди маленько! Дай заключенному калачика подать! Оглотков обернулся и остолбенел. Перед ним стояла жена и держала в руках калач. Сзади нее виднелся старший приказчик Кузьма Федоров с корзинкою, наполненною пирогами и сайками. – Вы зачем здесь? – крикнул Оглотков после некоторого молчания и ринулся на них с кулаками. Приказчик в недоумении попятился, а Аграфена Гавриловна уронила из рук калач и, как сноп, опустилась на близстоящую скамейку. – Пожалуйте, господин купец, здесь драться не приказано. Идите, куда вам следовает, – проговорил солдат и схватил Оглоткова за рукав. Говельщик С натуры Великий пост. Первый час дня. В трактир входит пожилой купец и садится за стол около буфета. – Давненько у нас бывать не изволили, Родивон Захарыч… – приветствует его из-за стойки буфетчик. – По нынешним дням нашему брату и совсем бы по трактирам-то баловать не следовало, – отвечал купец. – Собери-ка чайку поскромнее. – Уж не говеть ли задумали? – Говею. Грешим, грешим, так тоже надо и о душе подумать. – Это точно-с. Купец вздыхает. Служитель подает чай. – Это что же такое? – спрашивает купец, указывая на блюдечко с сахаром. – Сахар-с… – отвечает служитель и пятится. – То-то сахар! Ты меня за кого считаешь? За татарина, что ли? Убери блюдечко и принеси медку или изюмцу… – А ведь это, Родивон Захарыч, я полагаю, одна прокламация только, что вот, говорят, будто этот самый сахар бычачьей кровью очищается. Потому учтите, сколько бы этой крови потребовалось, – замечает буфетчик. – Прокламация там или не прокламация, а только коли мы истинные христиане, так себя оберегать должны, – отвечает купец и начинает пить чай. Молчание. В комнату входит тощий купец. – Родивону Захарычу почтение! – выкрикивает он тонкой фистулой, подает руку и садится против толстого купца. – Чайком балуешься? – Да… Говею я, был у обедни в Казанской, а вот теперь и зашел. «Да исправится молитва моя» пели… То есть, господи, кажется, целый день стоял бы да слушал! Просто на небеса возносишься… – А я так летом говел. Признаться сказать, тогда, перед Успенским постом, сделал с кредиторами сделку по двугривенному за рубль, захватил жену и отправился на Коневец. Монашки там маленькие. Прелесть! Даже в слезы введут. В те поры мы не токмо что масла, а даже горячей пищи не вкушали… Да, хорошо, коли кто сподобится! – со вздохом заканчивает тощий купец, умолкает, барабанит по столу пальцами и спрашивает: – А что, не толкнуть ли нам по рюмочке? Толстый купец плюет. – Никанор Семеныч, да ты в уме? – спрашивает он. – Человек говеет, а он – водку!.. Пей сам, коли хочешь. – Я-то выпью… Тощий купец подходит к буфету, пьет и, возвратясь на свое место, говорит: – Водка… То есть, ежели сообразить: что в ней скоромного? Гонится она из нашего русского хлеба, монашествующим дозволяется… Пустяки! Чай-то, пожалуй, хуже, потому из китайской земли идет, а китаец его всякой скоромью опрыскивать может… Дай-ка графинчик! – обращается он к буфетчику. На столе появляется графинчик. Толстый купец вертит его в разные стороны, рассматривает грань и, наконец, вынимает из него пробку. – Что, или выпить хочешь? – Нет, что ты! Дивлюсь я, как это нынче пробки эти самые гранят! Чудо! А что, кстати, почем нынче судачина мороженая? – В воскресенье я по тринадцати покупал. – Так. О господи, господи! – вздыхает толстый купец, лижет мед, пьет чай с блюдечка и через несколько времени говорит: – А ведь и водка, коли ежели по немощи, болящему, значит, так она во всякое время разрешается, потому лекарствие. – Всякое былие на потребу, всякое былие Бог сотворил, – отвечает тощий, глотает вторую рюмку и тыкает вилкой в груздь. Молчание. Толстый купец вздыхает и потирает живот. – С утра вот сегодня нутро пучит, – говорит он. – Даве в церкви так и режет, пришел в трактир – поотлегло, а теперь вот опять… – Простуда… Сходи в баню да водкой с солью… да внутрь стаканчик с перечком… Бог простит. – То-то, думаю… Баней-то мы, признаться, вчера очистились, а вот внутрь разве?.. На духу покаюсь. Ах! Как сегодня отец Петр возглашал: «Господи Владыко живота моего»… Умиление!.. Пришли-ка графинчик с бальзамчиком! – А на закуску семушки?.. – откликается буфетчик. – Чудак! Человек говеет, а он рыбой потчует! Пришли сухариков… На столе стоит графинчик с «бальзамчиком». Толстый купец выпил и говорит: – Рюмки-то малы. С одной не разогреть. – А ты садани вторую… Даже и в монастырском уставе говорится: стаканчик. Мне монах с Афонской горы сказывал… ей-богу! – Зачем стаканчик, мы лучше рюмками наверстаем… Закусить вот разве? Андроныч, – обращается толстый купец к буфетчику, – закажи-ка два пирожка с грибами да отмахни на двоих капустки кисленькой! И масла-то, по-настоящему, вкушать не следовало бы… – со вздохом заканчивает он. – С благополучным говением! Желаю сподобиться до конца! – возглашает тощий купец и протягивает рюмку. – О господи, что-то нам на том свете будет!.. – чокается толстый. Через час купцы с раскрасневшимися лицами сидят уже в отдельной комнате. На столе стоят тарелки с объедками пирогов, осетрины и четыре опорожненных графинчика. На полу валяются рачьи головы. – С утра обозлили, а то нешто бы я стал пить? – говорит толстый купец. – В эдакие дни и то обозлили. Приказчик в деревню едет – деньги подай, жена платье к причастью… дочке шляпку… Тьфу ты! Даже выругался! Смирение нужно, а тут ругаешься. – В мире жить – мирское творить! – утешает его тощий. – Что жмешься? Или все еще пучит? – спрашивает он. – Пучит не пучит, а словно вот что вертит тут… – Сем-ка мы сейчас бутылочку лафитцу потребуем. Красное вино хорошо; оно сейчас свяжет. – А и то дело! Вали! Бутылка лафиту опорожнена. Толстый купец встает с места и слегка заплетающимся языком говорит: – Пора! Сначала в лавку зайду, а там и к вечерне… – Полно, посиди! – удерживает тощий. – Для чего в лавку идти? Услышат приказчики, что от тебя водкой пахнет, и сейчас осудят. И себе нехорошо, и их в соблазн введешь. Садись! А мы лучше вторую сулеечку выпьем. Красное вино – вино церковное. Его сколько хочешь пей – греха нет! – Ах ты, дьявол, искуситель! – восклицает толстый и, покачнувшись, плюхается на стул. Часы показывают пять. Тощий купец сбирается уходить; толстый, в свою очередь, удерживает его. – Нельзя, – отвечает тощий. – В Екатерингоф на лесной двор ехать надо. У меня и конь у подъезда. Нужно к завтрему триста штук тесу да шестьдесят двухдюймовых досок. – Успеешь! Досидим до всенощного бдения. Отсюда я прямо ко всенощной, потому сказано: «Иже и в шестой час»… – Нельзя. Гуляй, девушка, гуляй, а дела не забывай! Молодец! Сколько с нас? – Верно! Коли так, возьми и меня с собой! По крайности, я хоть проветрюсь маленько. – Аминь! Едем! Через час купцы едут по Фонтанке по направлению к Екатерингофу. На воздухе их уже значительно развезло. – Мишка! Дуй белку в хвост и в гриву! – кричит кучеру тощий купец. – Боже, очисти мя грешного! – вздыхает толстый. – Что? Аль опять нутро подводит? – Щемит! – Мишка! Держи налево около винной аптеки! Семь часов. Стемнело. Купцы выходят из погребка, покачиваясь. – Не токмо что ко всенощной, а теперь и к запору лавки опоздал, – говорит толстый купец, садясь в сани. – А все ты со своим соблазном… – Мишка! К Евдокиму Ильичу на лесной двор! – командует тощий купец. – Да уж теперь заперто, Никанор Семеныч! – Коли так, жарь к вокзалу! Через десять минут купцы входят в вокзал. – Ах ты, господи! – вздыхает толстый купец. – И не думал, и не гадал, что на эдакое торжище попаду! Тут и тридцатью поклонами не отмолишь. Ну, Никанор Семеныч, ты там как хочешь, а в зало, где это самое пение происходит, я ни за что не пойду. – Нам и в отдельной комнате споют. – Боже мой! Боже мой! Часа через два купцы, как мухи, наевшиеся мухомору, бродят по буфетной комнате. – Принимаешь на себя весь мой грех? – спрашивает толстый у тощего. – Все до капельки принимаю. – Врешь?! – С места не сойти! – Коли так, значит, друг! Купцы целуются. Мимо них проходят две девушки. – Охота это кавалеру с кавалером целоваться! – говорит одна из них и лукаво улыбается. Толстый купец скашивает глаза. – Какую ты имеешь праву кавалерами нас обзывать? – огрызается он. – Ну, господа купцы, коли так… – То-то. Почет, брат, нам с тобой, Никаноша! – восклицает он. – Хоть бы холодненьким угостили за почет-то… – Вчера бы пришла. Нешто по эдаким дням пьют шипучку? Тут дни покаяния, а она на-поди! – Верно, на ярмарке прогорели, так оттого и каетесь? – Что? – восклицает толстый купец и вытаскивает из кармана бумажник. – А это видели, чем набито? Ну, теперь садись и требуй три бутылки белоголовки! – В отдельную комнату пожалуйте, ваше степенство. Там будет много сподручнее! – предлагает лакей. – Веди! Да захвати с собой и вазу с апельсинами для барышень! – Загуляла ты, ежова голова! – вскрикивает тощий купец и следует за товарищем. Второй час ночи. Толстого купца лакей сводит с лестницы. Тощий кой-как следует сзади. У подъезда стоит кучер. – Ах, грехи! Хоть бы к заутрени-то сподобиться поспеть, – коснейшим языком бормочет толстый купец и лезет в сани. – Никаша, поспеем? – спрашиваете он товарища. В ответ на это тот только икает. – Вези да оглядывайся! – говорит кучеру лакей. – Грузны очень. Долго ли до греха! – Не впервой! Сначала хозяина отвезу, а потом и гостя домой предоставим, – отвечает кучер. Через час кучер, сидя рядом с толстым купцом и придерживая его рукой, возит его по Ямской. – Ваше степенство, не спите! Указывайте, где же вы живете? – спрашивает он купца. – Прямо! Сани останавливаются у ворот. На скамейке дремлет дворник. – Дворник! – кричит кучер. – Иди посмотри, не ваш ли это купец? Дворник подходит к саням, заглядывает купцу в лицо и говорит: – Не наш. У нас много купцов живет, а это не наш. – Да может, новый какой переехал? – Нет, у нас жильцы подолгу живут. Я всех знаю… – Ах ты, господи! Вот наказание-то! К шестым воротам подвожу! – восклицает кучер. – Ваше степенство, откликнись! Где живешь? – Прямо! – Вот только от него и слышишь! – А ты толкнись в Семихатов дом, – замечает дворник. – Вот большой-то, каменный. Там купцов, что блох… Наконец семихатовский дворник признает толстого купца за своего жильца, берет его под руку и ведет в квартиру. Двери отворяет жена купца. Из комнат в прихожую выглядывают чада и домочадцы. – Ну, говельщик, нечего сказать! – всплескивает она руками. – Бесстыдник ты, бесстыдник! – Смирение! Смирение! Не по нынешним дням… грех!.. – бормочет купец. Дворник чешет затылок и говорит: – На чаек бы с вашей милости, потому эдакую ношу и в третий этаж!.. Первый день Пасхи Картинка Первый день Пасхи. Два часа дня. В церквах звонят в колокола. В зале купца Лазаря Антоныча Загвоздкина стоит накрытый стол с закуской в виде неизбежного окорока ветчины, кулича, пасхи, икры, сыру и целой батареи бутылок и графинов. Тут же виднеется нога телячья и баран, сделанный из масла, с красным флагом во рту. На стульях и креслах сидят жена Загвоздкина, пожилая женщина в ковровом платке, и две дочери-погодки, лет двадцати. Они ожидают гостей, приходящих с поздравлением. Дочери смотрят в окно. – В каких-нибудь пять минут четырнадцать офицеров мимо проехало, – говорит, слегка позевывая, старшая из них, Серафимочка. – Ежели завтра погода будет хорошая, так пойду в фотографию, карточки с себя сниму. – На что тебе? Ведь перед Новым годом снималась, – возражает мать. – Да и кому давать? – Митрофану Захарычу. Да и монах с подворья просил. – Сторожа из рынка пришли! С праздником поздравляют, – докладывает лавочный мальчик в хозяйском сюртуке с обрезанными фалдами и рукавами – подарок на Пасху. – Сашенька, возьми два яйца, да вот тебе рубль… Поди похристосоваться с ними! – обращается мать к младшей дочери. – Ну вот! Пусть Серафимочка идет! Я уж и так давеча с туляковскими парильщиками все губы себе отшлепала. – А я с дворниками христосовалась, с водовозами, даже с трубочистом, – отзывается Серафимочка. – Дуры эдакие! Везде сама мать должна… Никакой подмоги… Небось, ужо придут певчие, так к тем сами на шею броситесь. – Как же, велик сюрприз с певчими целоваться, коли у них из пропасти, как из кабака!.. От вас только комплименты и слышишь. Вы на другой манер и не умеете, – отвечают дочери. Мать тяжело поднимается с места и уходит к сторожам. Через несколько времени она возвращается и говорит: – У одного сторожа бородавка какая-то на носу. Уж не оспа ли грехом? Раздается звонок, и в залу входит пожилой гость. Он в сюртуке и с гладко выбритым подбородком. Шея его до того туго обвязана черной косынкой, что лицо налилось кровью. – Христос воскрес! – произносит он, звонко целуется с хозяевами и садится. – Где изволили у заутрени быть? – У Владимирской, да тесно очень, – отвечает мать семейства. – Одной даме даже весь шиньон спалили. Закусить не прикажете ли? Ветчинки… – Ветчинки-то уж бог с ней! В шести местах ел; а я выпью рюмку водки да икоркой… Почем икру-то покупали? – Эта икра от бабы. Баба-селедочница нам носит. По рублю… Ветчину-то боятся нынче есть. Говорят, нечисть какая-то в ней заводится. А без ветчины для гостей нельзя… – Коли с молитвой, так ничего… А славная икра! Прощенья просим-с. Лазарю Антонычу поклон. – А на дорожку рюмочку?.. Гость выпивает «на дорожку» и уходит. Раздается опять звонок, и в зале появляется другой посетитель. Он в новой сибирке и в сапогах со скрипом. Снова «Христос воскрес», снова звонкое целование. – Уж извините, что без яиц… – говорит он. – Сами знаете, туда-сюда… того и гляди, раздавишь… А Лазарь Антоныч? – Да вот тоже по знакомым Христа славить поехал. Ну и к начальству… Закусить пожалуйте… Ветчинки… – Ветчинки-то уж трафилось… А я вот водочки да хлебцем с хренком… Где заутреню изволили стоять? – У Владимирской… Да душно очень… Одной даме… Вы уж большую рюмку-то наливайте… человек семейный… – А я лучше две средние… Нет, гуси-то нынче на Сенной каковы! Полтора рубля. Хотел молодцам борова купить, да не нашел мороженых. Нынче в первый день Пасхи хорошо: нынче пьяных и в часть не берут. Гость глотает водку, садится около закуски и молча вздыхает. Через пять минут он сменяется молодым гостем во фраке и в зеленых перчатках. Опять христосованье… Гость останавливается перед девицами. – Мы с молодыми мужчинами не целуемся… – застенчиво бормочут они и слегка пятятся. – Невозможно без этого-с… Даже и в графских домах, и там… – Следует, следует, – замечает мать, – потому такой день. – Ну, смотрите, только по одному разу. Девушки протягивают губы. Гость целуется, садится и говорит: – Где изволили у заутрени быть? – У Владимирской; только уж очень много мастеровых в тулупах, – отвечает Серафимочка. – Страсть, как тесно! Одной даме весь бархатный казак воском укапали. – Хереску рюмочку, да вот ветчинки… – предлагает мать. – Не могу-с. В трех местах ветчиной закусывал. И хересу не могу. Сами знаете, там-сям – пожалуй, и в знакомых перепутаешься. А мы так у Иоанна Предтечи за решеткой стояли. Чудесно! На вербах изволили гулять? – Гуляли, да у маменьки из кармана воры кошелек с шестью рублями вытащили. – Это к счастью-с. Однако до свиданья… Еще в три места надо. – Да выпили бы что-нибудь… Или вот ветчинки… – пристает мать семейства, но гость снова отказывается и исчезает. Три часа. Раздается пронзительный звонок, и в комнату входит сам глава семейства – Лазарь Антоныч. Он в мундире со шпагой, с двумя медалями на шее, с треуголкой в руках и слегка выпивши. Лицо его сияет. – Отзвонил и с колокольни долой! – восклицает он. – А тяжело в мундире-то с непривычки! – Так снимай скорей да надевай сертук! – замечает жена. – Нет уж, зачем же? По нынешнему торжественному дню мы в нем до заката солнца пощеголяем, потому нельзя – привыкать надо. Почем знать, может, когда-нибудь и военный наденем, – шутит муж. – Теперь, брат, никто от красной шапки не отрекайся! Шабаш! – Господи, помилуй нас, грешных! – крестится жена. – Вот уж и видно, что наугощался! Что ты говоришь-то? Опомнись. Нешто можно на себя эдакую невзгоду пророчить? – От слова ничего не сделается, а только ежели что насчет мундира, так военный будет много основательнее, потому в этом только потуда и щеголяешь, покуда деньги в приют вносишь, а не заплатил, и сейчас тебя верхним концом да вниз. – Загвоздкин останавливается перед зеркалом, подбоченивается и гладит бороду. – А все-таки нам почет и большой почет, потому этому самому мундиру только трех классов до генеральского не хватает! – продолжает он. – Посмотрела бы ты, как со мной сегодня швейцары… Только и слышишь: «Ваше высокородие!» Самого генерала на лестнице встретил… – И христосовался? – Троекратно сподобился. И не узнал меня. Идет по лестнице, а я навстречу. «Христос воскрес, – говорю, – ваше превосходительство!» «А, это ты, – говорит, – Иванов?» «Никак нет-с, – говорю, – ваше превосходительство, я купец Загвоздкин». Ну и похристосовались. Щеки такие душистые! С самим генералом – понимаешь ты? – Священники, Лазарь Антоныч! – докладывает мальчик. – Дома, дома! Проси… – суетится хозяин. – Ах ты, господи! Есть ли у меня еще десятирублевая бумажка для них? Между тем священники, держа левые руки на желудках, входят уже в комнату. Сзади следует дьякон, откашливаясь басом и расправляя руками волосы на голове, а за дьяконом вваливаются дьячки. Начинается пение. В дверях показываются «молодцы» и начинают «подтягивать». После общего христосованья духовенство присаживается. Идет разговор о заутрени. Дьячки тяготеют к закуске. – Отец протоиерей, винца пожалуйте, ветчинки… – предлагает хозяйка. – Ни боже мой! Былое дело! Сами знаете, везде клюешь. Я не запомню, когда я и обедал в этот день. – Нельзя, нельзя… – говорит хозяин и тянет к закуске. Священники жестом показывают, что они сыты по горло. Дьякон меланхолически выпивает стакан хересу. Хозяин подходит к дьячкам. – Ну а вы, виночерпии? Валите! Чего зеваете-то? Вот и я с вами. – Мы-то можем, – отвечают дьячки и торопливо глотают водку. Протоиерей косится на них и говорит: – А у нас сегодня во время литургии воробей в купол влетел. – Это к радости, – замечает хозяйка. – Батюшка, да вы бы хоть кусочек ветчинки… – Три дня, отец протоиерей, славить-то ходите? – спрашивает у священника хозяин. – Три дня… ходим и на четвертый, но уже вразброд и по низам. Мелочная лавка идет, кислощейное заведение, табашная и все эдакое… Однако пора! Священники начинают уходить. В руках протоиерея шуршит красненькая бумажка и опускается в широкий карман. Дьячки пропускают священников вперед и наскоро глотают по рюмке хересу. – Ну, слава богу, это уж, кажется, последние! – говорит хозяин. – С подворья еще не были да с Васильевского острова, – отвечает жена. – Певчие! Певчие! В трех каретах подъехали! – восклицают глядевшие в окошко дочери и обтирают губы. Топая сапогами, сморкаясь и кашляя, в дверях показываются певчие в кафтанах и строятся. – Лазарю Антонычу! – говорит регент, подходя к хозяину. – Какую, «Ангел вопияше» прикажете? – А ту, что сначала на дискантах, а потом басы, знаешь, эдак врассыпную. Регент кусает камертон и задает тон. – Ванюшка! Выплюнь, шельмец, изо рта булку! Разве можно в одно время и есть, и петь! – кричит он на дисканта и тыкает его в щеку камертоном. Дискант выплевывает еду в руку. Начинается пение. Басы, чтоб угодить хозяину, ревут так, что даже стекла дрожат. Кончили. Общее христосованье. Раздается такое чмоканье, что, будь тут лошади, наверное, тронулись бы с места, приняв это за понукание. – Господа певчие! Выпить да закусить пожалуйте! Ветчинки вот… – предлагает хозяйка. Отказа не последует. Певчие, как саранча, накидываются на водку, на вино и даже на ветчину. – Мальчишки, легче! На еду не очень накидываться! – кричит регент. – Заболите завтра, так от вас убыток. Нам еще в шестнадцать мест визиты… – Вытекло! Скудель пуста бо есть! – возглашает какой-то бас и поднимает пустой графин. – Дольем! Дольем! – откликается хозяин. – Настасья! Сашенька! Тащите сюда ведерную-то… – Хозяин, с вашей милостью! Без хозяина нельзя! Укажите путь скользкий! – Я с господином регентом… А впрочем, пожалуй… Серафимочка, вели откупорить пару хересу! К Серафимочке между тем подсел белокурый тенор и, прожевывая кусок, читает какие-то чувствительные стихи. – Мне за голос дьяконицкое место обещали, – говорит он ей, – но я намерен отказаться, так как думаю на светской барышне жениться и свой хор воздвигнуть. – Вы и на гитаре играете? – И на гитаре, и на скрипке… Закуска раздрызгана. На столе стоит четвертная бутыль. Скатерть залита. На полу пятна. Кто-то из певчих икает. Мальчишки щиплют друг друга. Регент дает им щелчки. – Хороший бас ежели… – рассказывает молодцу певчий, – так тот крикнет в рюмку, и рюмка пополам… – Господа певчие, сделайте милость, пропойте светскую, веселенькую!.. – упрашивает хозяин и уже слегка пошатывается… – Ветчинки-то, господа! – взвизгивает среди общего говора хозяйка. Певчие группируются и начинают петь «Во лузях». Следом идет «Солнце на закате». Хозяин до того входит в экстаз, что выхватывает из ножен шпагу и начинает ею дирижировать хором. – Браво! Браво! Совсем главнокомандующий! – кричат певчие и хлопают в ладоши. Через час после ухода певчих хозяин спит в гостиной на диване. Около него на стуле висит мундир, лежат шпага и треуголка. Жена и дочери будят его к обеду. – Не хочу… – бормочет он. – Идите прочь… – Съешь хоть ветчинки-то… – пристает жена. Хозяин плюет и молча перевертывается на другой бок. Захар и Настасья Роман в письмах I Милостивая государыня Настасья Степановна! В первых сих строках прошу вас на чашку чаю. Извините за невежливость, но я послезавтра именинник. Это оттого, что с тех пор, как я видел вас у вашей кумы Василисы Никитишны, сплю и вижу, чтоб вы у меня были в гостях. Вот уже неделя, как я вспоминаю ваши сладостные речи и ваш бант на лебяжьей груди. Вчера нас гоняли в театр смотреть купца Иголкина, и я опять об вас вспоминал. Конечно, вы девица, а мы холостые солдаты и живем в казармах, но живем как семейные. У нас и самовар есть, и к нам очень часто дамы ходят; к тому же я давно чувствую привязанность к женатой жизни и сужу так, что не весь же свой век холостым бегать. Приходите вместе с Василисой Никитишной, она знает, где я живу, а где вы живете и у каких господ – узнал через нее, а все оттого, что об вас думаю день и ночь, даже и тогда, когда в реале. Ежели вы забыли меня, то я тот самый черный солдат, который провожал вас до Пяти Углов и купил вам в презент апельсин, но не рыжий, который разговаривал с вами и ушел раньше. С подателем сего письма пришлите ответ – придете или нет. Это мой товарищ по роте. Отказ ваш может подвергнуть мне лютую болезнь. Шлю вам поклон от неба и до земли и остаюсь рядовой Захар Иванов . II Дражайшая Настасья Степановна! Несчетно благодарю вас, что вы были у меня на чашке чаю. От радости я всю ночь не спал и кропил мою постель слезами, но впопыхах забыл спросить, где мы можем видеться, потому в разлуке я изнываю, и в моем сердце будто нож сидит. Хотел прийти к вам, но побоялся ваших хозяев, так как иные не любят, чтобы к кухаркам солдаты ходили. Улучите часок и приходите ко мне, а также захватите и башмаки, о которых вы говорили. Не токмо что сделать вам перетяжку, но даже и сшить целые башмаки, хотя бы и из моего товару, почту себе за счастие. Буду работать, вздыхать скоропалительно и думать об вас. С подателем сего письма пришлите ответ, а также посылаю вам апельсин, чтоб вы кушали в свое удовольствие, и не будьте ко мне бесчувственная. Адью с бонжуром! Это по-французски. Всем сердцем ваш рядовой Захар Иванов . III Милостивый государь Захар Иваныч! Посылаю вам свой поклон и с любовию низко кляняюсь. Хоть и стыдно девушке к холостым кавалерам в казармы бегать, но я сегодня вечером, как уберусь, забегу к вам. Уж очень мне башмаки нужны. А что вы меня бесчувственной называете, то совсем напротив, и напрасно вы обо мне такие низкие мысли имеете. Женщины завсегда нежнее кавалеров, а кавалеры – изменщики и соблазнители. Остаюсь знакомая ваша Настасья Степановна , а, по безграмотству ее и личной просьбе, письмо сие писал и руку приложил мелочной лавочник Селиверст Кузьмин. IV Друг любезный Настасья Степановна! Вот уже пять дней, как я вспоминаю, как вы были у меня и как мы с вами без свидетелев и бессловесно разговаривали. Лишь только зажмурю глаза, как вы стоите передо мной. О, ангел бесценный, как я люблю тебя на всю жизнь! Вы пишете, что, заторопившись у меня, вы забыли у нас платок. Никакого платка у нас нет, а ежели и забыли, то, надо полагать, кто-нибудь украл и уж давно пропил. Но не тревожьтесь: когда-нибудь купим для вас новый еще прекраснее. И еще прошу вас, пришлите мне с подателем сего письма сорок копеек, а то мне не на что купить чаю и сахару. У меня было три рубля, да я дал в долг товарищу, а он вчера в лазарете умер. Извини за просьбу. Лети мой вздох от сердца прямо другу в руки. Прощайте, моя кралечка. Целую вас в уста сахарные. Рядовой Захар Иванов . V Друг мой Захар Иваныч! И приходите завтра вечером ко мне. Господа наши едут в гости, и я буду дома только одна с горничной. Ах, как я скучаю об вас, две недели не видавшись. Все думаю, что будет война и тогда вас угонят. Сердце так и ноет об вас. Что я тогда буду делать? И посылаю вам рубль серебра, что вы у меня требовали, а также возьмите у товарища вашего Никифорова двугривенный денег и мой ситцевый платок. Деньги он взял в долг, а платок на подержание, чтобы завернуть кларнет, и вот уже месяц как не отдает. Ожидает вас крепко Настасья Степановна , а письмо это писала подруга ейная Г. К. и кланяется товарищу вашему Никону Семенычу, так как он учтивый кавалер. VI Друг мой бесценный Настасья Степановна! В первых сих строках целую тебя несчетно и благодарю за ватный нагрудник. Гляжу на него и о тебе страдаю. Башмаки принесу тебе не раньше как через две недели, так как у нас теперь все ученье и шить их совсем недосуг. И пришли ты мне с подателем сего письма полтора рубля денег. Нужно рубашку ситцевую справить. Присылай, не бойся, так как войны не будет и во всех государствах замирение. В воскресенье жду тебя к себе в крепкие объятия, а деньги пришли. Друг твой неизменный, Захар Иванов . VII Другу моему любезному, Захару Иванычу от подруги его верной Настасьи Степановны низкий поклон. И уведомляю вас, друг любезный, с прискорбием души телесной, что господа наши будут жить летом на даче и мне придется с ними ехать в Лесной Корпус. Ах, как я страдаю, что по дальности буду с вами редко видеться. Но вы не беспокойтесь, Захар Иваныч, для вас завсегда будет прием, и вы можете даже ночевать на сеновале. И сообщите мне, когда будут готовы мои серьги, что вы взяли починить, а ежели вы их заложили, то отпишите, где, и тогда я их выкуплю. Только вы не сердитесь. Также не обидьтесь, что я не прислала вам двух рублей, что вы просили. Денег у меня нет, а хозяева вперед не дают. У меня все болят зубы и тошнит, а вам посылаю осьмушку чаю и немножко сахару. Ваша Настасья Степанова , а подруга ейная, что это письмо писала, просит товарища вашего Никона Семеныча прийти в воскресенье вечером в Александровский парк. VIII Ангел мой Настасья Степановна! Ты едешь сегодня на дачу, но я не могу к тебе зайти проститься. Прощай заочно и пришли рубль серебра. Я сломал кран у офицерского самовара, и его надо отдать в починку. Крепко прижимаю тебя к моей груди, покрытой орденами. Захар Иванов . Башмаки, что обещал, будут готовы через неделю. IX Сердечному другу Захару Иванычу. Вот уже десять дней, как мы на даче, а вы и глаз не кажете. Что это значит? Я все глаза проглядела, на дорогу смотревши. Целый день я терзаюсь, а ночью плачу. Господи, неужто вы коварный изменщик и изменили из-за того, что я не могла вам прислать денег. Я и то вся испотрошилась на вас и хожу вся отрепанная. Приходите, друг милый, завтра; потешьте мое сердце. Я больна и еле могу работать, а хозяйка ругается. Как голубица, трепещу вашего свидания и молю вас слезно – приходите. Я вам скажу что-нибудь хорошее и подарю кисет для табаку. Ежели башмаки готовы, то принесите. Настасья Степанова . X Милостивая государыня Настасья Степановна! Вы не махонькая и сами понимать должны, что солдат – человек бедный и ему взять негде, стало быть, без денег и любовь водить невозможно. Где солдату взять, коли ежели не со стороны, а у вас то и дело отказ. У меня случилось несчастие, и к вам я прийти не могу, так как сломал свой штык. Казенную вещь надо пополнить, а то меня под арест. Ежели пришлете шесть четвертаков, чтобы купить штык, то послезавтра приду, а то так лучше разойдемся. Да пришлите еще для ровного счету полтину на сапожный товар, а башмаки через неделю. Письмо сие посылаю по городской почте, а это, сама знаешь, стоит денег. Захар Иванов . XI Друг, Захар Иваныч. Я больна, и приходите, пожалуйста, завтра. Коли ежели вам на штык, то мы потолкуем и тогда можем заложить перину и платок, только приходите, друг любезный. Настасья Степановна . XII Я уведомляю вас, Настасья Степановна, что письмо ваше, присланное вчера с дачи с разносчиком-рыбаком в наши казармы, не могло быть передано знакомому вашему Захару Иванову, так как оный Захар Иванов выступил вчера в лагери в Красное село. Унтер-офицер Никон Семенов . От него к ней и от нее к нему Краткий роман в письмах I. От него к ней Милостивой государыне, любви сердца моего Пелагее Спиридоновне от милого друга вашего Петра Степаныча. И посылаю вам свое искреннее и всенижайшее почтение и с любовию низкий поклон, и целую вас в уста сахарные несчетное число раз. И уведомляю вас, моя милая душечка и бесценная Поленька, что моя горячая к вам любовь трепещет в моем сердце и поет, и ни день, ни ночь спокоя не видит. Только и есть одна отрада, как выйти на подъезд, смотреть в вашу сторону и вздыхать, сколько есть моей силы, или же кропить ваш полотняный платочек слезами, что я у вас на память дерзостно взял. О, зачем встретился я с вами на Волковом кладбище во время Радоницы? Если б я был птица или имел какие-нибудь крылья, о, колико раз в день летал бы я к тебе, Поля, и ворковал подобно голубице! И еще прошу вас, Поленька, откройтесь мне в любви и будете ли вы согласны соединить нам свою любовь в один союз, в одну мысль и в одно сердце, и прошу мне об этом написать, а то я сохну, очень скучен и с лица спадаю. Даже и товарищи замечают. Вот она что любовь-то! Мое сердце не может терпеть, чтобы не думать о вашей красоте. Все из рук валится. Сел писать ноты, свадебный концерт и окропил слезами, так что заплатил полтинник, чтоб переписать его, и во время венчания свадьбы, где мы пели, вдруг сжалось горло во время пения «положил еси на главах», и я не мог петь и чуть всех семи чувств не лишился. И еще извините меня, если я на Волковом кладбище с вами невежливо обходился, или какое-нибудь неприятное слово сказал, или как-нибудь неловко вас тронул. Что делать, праздник был.

Конец ознакомительного фрагмента.