Думаю, изображение, воздействует на нас непосредственно, в обход уровня репрезентации: на уровне интуиции или восприятия. На этом уровне образ является абсолютной неожиданностью. По крайней мере, должен быть таковой.

И в этом смысле, к сожалению, можно сказать, что изображения редки — сила изображения, как правило, заглушается всем тем, что мы принуждаем его выразить.

Чаще, перед нами образ, лишенный своей оригинальности, своей сущности как образа, низведенный до постыдного соучастника реальности.

Обычно считается, что реальность потерялась в сумбуре знаков и изображений, которые бывают весьма агрессивны. Но эта агрессия существенно возмещается насилием над самими изображениями: их эксплуатацией в документальных целях, их эксплуатацией с моральной, политической или рекламной целью, просто для информации…

Это точка, где существование образа теряет свой смысл — как судьбоносной и живительной иллюзии.

Иконоборцы в древней Византии крушили иконы, чтобы стереть означаемое ими (видимый лик Бога). В то время как мы сегодня занимаемся совершенно противоположенным, создавая себе кумиров, мы все же остаемся иконоборцами и разрушаем сами изображения, перегружая их значениями; мы убиваем изображения смыслом.

Современные изображения отражают только страдание и жестокость человеческого существования. Однако эти страдания и жестокость воздействуют на нас слабее по причине смысловой перегруженности. В этом есть полное непонимание сути.

Для того чтобы его содержание воздействовало на нас, изображение должно существовать самостоятельно; оно должно заставить нас понимать его оригинальный язык. Поскольку должна быть связь с реальностью, то должна быть и обратная связь с изображением, и эта обратная связь должна быть выявлена.

Оливьеро ТосканиСегодня страдания и жестокость, через изображения, становятся лейтмотивом рекламы: например, Тоскани включает в моду секс, СПИД, войну и смерть. Почему бы и нет (разве реклама счастья более пристойна, чем реклама несчастья)? Но только с одним условием: следует показать насилие самой рекламы, насилие самой моды, насилие самих СМИ — а этого рекламодатели решительно не в состоянии сделать. Сейчас мода и светская жизнь, в каком-то смысле — театр смерти. Страдания мира проглядывают в лице и фигуре топ-модели точно так же, как и в скелетоподобных телах голодающих Африки.

Вы сможете вычитать эту жестокость везде, если вы знаете, как ее разглядеть.

Действительно, это «реалистичное» изображение фиксирует не то, что есть, а то, что не должно быть — смерть и страдания, оно фиксирует то, что с моральной или гуманитарной точки зрения, просто не должно существовать (не смотря на виртуозно-аморальное использование этих страданий в рекламе и искусстве).

Изображения, которые все же свидетельствуют, под слоем заявленной «объективности», о глубоком отрицании реальности, и в то же время — об отрицании самого изображения, которое преследует цель обозначения того, что не хочет быть обозначено, попросту «проламываясь» в реальность.

Оливьеро ТосканиВ этом смысле, большинство фотографий (но также и медийные образы — все, что составляет «визуальное») не являются истинными изображениями. Они — лишь репортаж, ставший реалистическим клише или эстетической концепцией, порабощенными идеологией.

На этой стадии изображение есть не что иное, как визуальный инструмент — носитель всеобщей видимости, приобщенный к Интегральной Реальности, становящийся-реальным и становящийся-видимым любой ценой: все должно быть увидено, все должно быть видимым и изображение есть часть этой видимости.

Где банальность изображения встречается с банальностью жизни — как во всех этих программах типа «риалити-ТВ», «Большой Брат», «Loft Story» и т. д. — там начинается всеобщая видимость, в которой все на виду и вы понимаете, что уже ничего скрывать.

Превратить себя в изображение, значит обнажить свою повседневную жизнь, свои желания и свои возможности. Не оставить ни одного секрета. Никогда не уставать выражать себя, говорить, общаться. Быть открытым для прочтения в любой момент, быть в лучах СМИ (как женщина, которая 24 часа в сутки транслирует в интернет мельчайшие подробности своей жизни).

Не является ли это самовыражение крайней формой откровенности, о которой говорил Фуко? В любом случае, это есть насилие над индивидом, и одновременно — над самой сущностью изображения.

В Leaving Las Vegas (Mike Figgis), вы видите юную блондинку, которая писает во время разговора. Она совершенно безразлична как к тому, что она говорит, так и к тому, что она делает.

Совершенно бессмысленная сцена, но она символизирует, что ничто не должно избежать взаимопроникновения реальности и вымысла, что все на виду, что все сделано для просмотра, предназначено для забавы.