Разговор как-то непроизвольно перешел в тон откровенности. Начали рассказывать друг другу о себе. И я узнал, что она недавно потеряла мужа, который был арестован как "враг народа", что и она сидела за мужа и только недавно освобождена из "Бутырок". Мы долго гуляли. И еще несколько раз мы возвращались вместе. И от нее я начал набираться новых знаний. Она не говорила о пытках; и в этом отношении я мог оставаться в приятном для меня заблуждении, что Москва этим не больна. Зина рассказала, что среди арестованных было много матерей; отнятых от детей, в том числе от грудных. В частности, ее уводили, когда ее сын лежал с минингитом при температуре 40. Зинаида рассказывала об ужасающих условиях размещения более 200 заключенных женщин в камере, рассчитанной на 30 человек. Рассказывала о том, что тема "дети" была сделана самими женщинами запретной, и о том, как нарушение этого запрета приводило к массовым истерикам. Но это было не все что она знала. Мы еще были чужие и полного откровения быть не могло. Лицо бесчеловечья наша власть показала на этих женщинах не менее ярко, чем в запорожских пытках. "За что так страшно наказаны эти женщины?" - не раз возникала у меня мысль.
– "Испокон веков, от времен дикости человек отвечал только за им самим совершенные преступления. И вот наша "гуманная" рабочая власть додумалась за преступление одного человека карать всю семью - жену, детей, родителей". В сердце у меня кипело. Но... я уже приобрел опыт. В душе рядом с кипением возмущения накапливался страх. Я еще не до конца понимал, но уже чувствовал, что против страшной машины подавления с палкой не пойдешь. И я начал давить в себе чувство возмущения, искать оправдания происходящему и бороться не против зла как такового, а против частных его проявлений. Этим и успокаивал душу.

Как-то я попросил Зинаиду познакомить меня с семьей. Когда я увидел этот коллектив беспомощных людей, у меня заныло под ложечкой. Двое стариков (отец и мать), больной сын, который даже разговаривает так, что понимает его только мать, двое племянников от сестры, арестованной в 1937 году. Среди них работающая только Зинаида. А работает она, несмотря на свое высшее образование, техническим секретарем и получает гроши. После ареста, до преподавательской и другой высокооплачиваемой работы ее не допускали.

– Как же вы живете?
– спросил я у матери, когда Зинаида вышла.

– А Зина по ночам стирает и шьет, - ответила она. Еще с одной стороны открылась мне эта женщина. Выходит, что и я своими долгими вечерними провожаниями отнимаю у нее время и ей просто спать некогда. Я стал уклоняться от встреч с нею. И тут понял, что пришла любовь. Та единственная, что на всю жизнь. Та, о которой мечтал в юности. Поздно пришла. Нет, духовной связи ни с одной из женщин в мире нет у меня. Но ведь дети... дети... Мы стали редко видеться, но тем ярче отдельные воспоминания. Помню собрание в клубе в Лужниках. Теперь этого клуба и рабочего поселка строителей Дворца Советов нет. На том месте вырос стадион Лужники. Но тогда, мы, хлюпая грязью из-под раскачивающихся деревянных тротуаров, собрались в клубе. Не помню точно, что обсуждалось, кажется, тезисы Жданова, но помню выступление Зинаиды, вернее, его концовку. Выступила она горячо и убежденно, хорошо аргументированно, а закончила так:

– Когда я шла на трибуну, кто-то в зале сказал: "Обиженная пошла". Но это неправда. Я не обиженная. Я обозленная. Я обозлена на атмосферу всеобщей подозрительности, на избиения честных людей, творимые в этой атмосфере, в частности, на избиение моей собственной семьи. Обозлена я и на тех, кто помогает этим избиениям, кто творит атмосферу подозрительности. Некоторые из этих людей и здесь у нас в президиуме сидят.

Зал покрыл ее слова бурными аплодисментами. Возвращаясь с трибуны, она проходила и мимо меня, не замечая, конечно. Я на ходу схватил ее руку, слегка пожал ее и сказал:

– Молодец! Умница!

В ответ она смущенно улыбнулась. Так узнал я ее и с еще одной стороны как блестящего аналитика и смелого человека.

Но встречи наши почти полностью прекратились. Думал же я о ней всегда. Фото ее у меня не было. Но я увидел как-то среди дешевых скульптурных поделок фигурку спортсменки, которая, по-моему, была копией Зинаиды. Я ее купил и с тех пор она постоянно была со мной, почти четыре года, пока ее не разбили. Случайно или умышленно - это другой вопрос, но плакал я над ней, как ребенок.

Но то был уже 43-й год. А сейчас, весной 1939 года, я начал работать над дипломной темой. Но делать ничего не мог. Сосредоточиться не удавалось. Не выходила из головы Зинаида. И тогда я решился на явно глупый шаг. Я пошел к ней домой и сказал ей примерно следующее:

– Я тебя люблю. Все время думаю о тебе и не могу работать. А период у меня ответственный - дипломная работа. Поэтому я пришел сказать тебе; я знаю, что взаимной любви у нас не может быть и я взаимности не жду. Я надеюсь, что высказав это, я смогу начать работать. Отвечать ничего не надо. Я ухожу.

И ушел. И главное, начал работать. Да еще как! Так, что закончил раньше срока почти на месяц. И это было очень кстати. Я получил назначение туда, где велись бои - на р. Халхин-Гол. Надо было выезжать. Я сдал дипломную работу научному руководителю комбригу Кирпичникову, и он ее докладывал государственной комиссии в мое отсутствие. Работа была оценена "отлично". Мне был прислан диплом с отличием. Не закончи я дипломную работу, этого я получить не смог бы.

Времени было дано на сборы очень мало. Но я все же забежал к Зинаиде буквально на несколько минут. Я ей снова сказал, что очень ее люблю, но взаимность нам, очевидно, не суждена. На этом мы и расстались, и пробыли в разлуке почти четыре года.

Закончился еще один очень важный этап моей жизни. Но прежде чем перейти к следующему, я хотел бы отдать долг памяти одному человеку. Мне хотелось написать о нем отдельно.

Дмитрий Михайлович Карбышев, всемирно известный русский военный инженер, отдал всю жизнь военно-инженерному делу. Как саперный офицер участвует в Русско-Японской войне, затем в Первой мировой и в Гражданской. Колоссальный опыт и ищущий ум делают его известным всей Красной Армии и его посылают в Военную Академию им. Фрунзе, где он становится во главе военно-инженерной кафедры. Он с головой уходит в теоретическую и в учебную работу. Одна за другой выходят его книги - учебные пособия, исследования и его знаменитые рассчетные таблицы. Карбышев сделал военно-инженерное дело наукой. Он, можно сказать, первый и в то время единственный теоретик полевого военно-инженерного дела.