– Ну что, поедешь со мной в город нашей молодости? – спросил Загорский у Ганцзалина.

– Поехал бы, да поезд ушел, – отвечал помощник. – Мой город молодости – Санкт-Петербург. А его уж сколько лет не существует. Сначала Петроград, потом Ленинград. Умрет Рыков – будет Рыковград, и так без конца. Куда ехать?

– Не волнуйся, – отвечал Нестор Васильевич, – просто езжай со мной, а уж я привезу, куда надо.

Однако поехать в Ленинград им так и не довелось. Точнее, не довелось поехать немедленно – обнаружились кое-какие дела в Москве. И первым из этих дел оказалась картина, пришедшая по почте, и не от кого-нибудь, а от Лисицкой – во всяком случае, так гласил адрес отправителя.

– Удивительная вещь почтовые отправления, – задумчиво сказал Загорский, вскрывая длинную продолговатую посылку и вытаскивая оттуда серый тубус. – Человека уже нет на свете, а ты все еще получаешь от него весточки.

– Да, – согласился Ганцзалин, – почта – это дело серьезное, это вам не спиритизмом под одеялом заниматься.

Нестор Васильевич не удостоил комментарием этот сомнительный пассаж, но лишь открыл тубус, вытащил оттуда холст, развернул, разложил его на полу и принялся очень внимательно изучать. С картины смотрела на него Светлана в образе речной нимфы. Полюбовавшись картиной с минуту, Загорский перевел взгляд на Ганцзалина и полюбопытствовал, что, по его мнению, все сие должно означать.

– Любовное послание, не иначе, – отвечал помощник.

Нестор Васильевич усомнился. Что вдруг? Столько лет Лисицкая молчала, ничего не слала, и вдруг на тебе – целая картина.

– Соблазнить хотела, – догадался китаец, – нимфа-то голая.

Загорский только головой покачал: мужчину в его возрасте соблазнить наготой не так уж просто, потому хотя бы, что обнаженных женщин он на своем веку повидал преизрядно. Нет, тут что-то иное. И скорее всего, картина как-то связана с тем делом, по которому приехала в Москву Светлана и из-за которого, в конце концов, и погибла.

Загорский зачем-то взялся за край холста и приподнял его на ладони, как бы взвешивая.

– Если в картине есть какое-то указание, оно содержится либо в сюжете, либо в деталях портрета и пейзажа, либо в самом материале, – сказал он задумчиво. – Давай-ка на всякий случай сфотографируем этот, с позволения сказать, шедевр.

Ганцзалин вытащил из шкафа «лейку» [11] , Загорский сделал несколько снимков, потом отложил фотоаппарат в сторону.

– А теперь, – сказал, – дай-ка мне нож.

– Пилить будете? – спросил Ганцзалин, подавая хозяину швейцарский нож.

Нестор Васильевич покачал головой: пилить он не будет, только немного поскребет. Кстати, заметил ли Ганцзалин, что за ними следят?

– Это за вами следят, – уточнил китаец, – за мной следить нечего, я нормальный советский гражданин.

Он прищурился, сделал умильную физиономию и засюсюкал:

– Бедны китайса мало-мало, Ленина люби, Тлоцкого люби, совналком увазай…

– Как бы там ни было, слежка мне совсем не нравится, – перебил его Загорский, касаясь лезвием картины. – Я стремлюсь к приватности и не переношу, когда посторонние суют нос в мою жизнь. В противном случае я давно бы стал кинозвездой или чем-то в этом роде.

– Надо было просто укокошить его, – отвечал помощник. – Нет филера – нет проблемы.

– Это не метод, – Загорский аккуратно подчищал ножом краску в углу картины. – Убьешь одного филера – пришлют другого. Нет, надо добраться до того, кто отдает приказы. Только с ним можно прояснить это недоразумение.

– И кто же, по-вашему, отдает приказы? – спросил Ганцзалин.

Но Загорский не ответил. Он внимательно разглядывал очищенный кусочек картины.

– Как полагаешь, что это такое? – спросил он помощника. – Там, внутри, под верхним слоем краски.

Тот прищурил глаз.

– Еще одна картина, – сказал он уверенно. – Старая картина, которую спрятали под новой…

Председатель ВСНХ [12] Дзержинский пребывал в чрезвычайно дурном расположении духа. Впрочем, не лучше было настроение и у главы ОГПУ [13] , почетного чекиста Феликса Эдмундовича Дзержинского. Должности, как видим, были разные, а человек все равно один. И человек этот, в отличие от героев писателя Бабеля, думал сейчас не о том, как бы выпить рюмку водки и прочих пролетарских радостях. Мысли его были куда менее прозаические: он думал о том, что дело революции того и гляди похоронит бюрократия и комчванство [14] .

Наверное, в Гражданскую приходилось труднее, но трудность эта была иного рода. Там все казалось сравнительно простым: вот красные, вот белые, вот революция, вот контрреволюция, вот товарищи по борьбе, вот враги. К товарищу следовало милеть людскою лаской, к врагу – вставать железа тверже. А сейчас? Врагов уконтрапупили или разогнали по Парижам да Брюсселям, но выяснилось, что друзья могут быть и почище врагов. И какие друзья – не жалкие попутчики, а революционеры первого разбора, из которых в прежние годы гвозди можно было делать. Но материал, годный для выделки гвоздей, оказался нехорош для построения нового государства. Герои революции в мирные времена занимались по преимуществу болтовней.