Бывал там раньше и Николай Васильевич, но сейчас… запрет нарушать нельзя, это он понимал. Однако, не видя другого выхода, он все же отправился вечером к писателю. Как он и ожидал, народу в доме было очень много и вход был свободный. Швейцар только отворял двери и, не спрашивая, кто и зачем, пропускал внутрь. Клеточников подошел к одной группе, потом к другой, где был и Петр Иванович, как будто его не замечавший. Все обсуждали происшествие, ставшее заметным материалом многих петербургских газет, о проститутке, усыплявшей и обворовывавшей своих клиентов. Клеточников потолкался в этой группе, пытаясь обратить внимание Петра Ивановича на себя, но взгляд того все время скользил куда-то мимо. Клеточников отошел в сторону, сел в кресло перед столиком, на котором были разбросаны шашки. Сбоку от столика два господина, один приземистый с заметным брюшком, другой высокий и поджарый, мирно беседовали, вернее поджарый говорил, приземистый слушал.

– Между прочим, – поведал как бы между прочим поджарый, – это я подсказал Ивану сюжет рассказа «Муму».

Клеточников посмотрел на поджарого с интересом. Он его давно знал. Впрочем, в Петербурге, наверное, не было ни одного сколько-нибудь образованного человека, который не знал бы литератора Скурлатского. Это был совершенно особенный человек, повсюду вхожий и вездесущий. Где бы ни появлялся, он немедленно оказывался в центре внимания, а появлялся он везде. Салтыков-Щедрин готов был биться об заклад, утверждая, что если в середине дня разослать гонцов в редакции всех петербургских газет и журналов, то в них во всех в одно и то же время будет найден Скурлатский, который сидит перед редактором и, закинув ногу на ногу, рассказывает очередную потрясающую новость, где правду от вымысла отделить невозможно.

Если послушать Скурлатского и поверить ему, то можно было бы прийти к заключению, что он знал лично всех великих людей своего времени, всех заметных писателей, всем он дарил собственные сюжеты и помогал советами и со всеми, разумеется, был на «ты». Правда, однажды случился с ним небольшой конфуз. Обсуждая с гостем одного из салонов состояние современной литературы, он по своему обыкновению как близких друзей щедро перечислял наиболее известных писателей: Некрасов, Тургенев, Толстой и Достоевский.

– И с Достоевским вы тоже знакомы? – переспросил собеседник

– С Федором? – переспросил Скурлатский. – Дружим смолоду, но последнее время после его «Бесов» я с ним не кланяюсь, потому что полагаю…

Тут, заметив странную ухмылку на лице собеседника, Скурлатский, не закончив тирады, поинтересовался:

– С кем, однако, имею честь?

– Достоевский, – поклонился ему собеседник, – Федор.

Как можно себе представить, Скурлатский был ужасно смущен и отскочил в сторону, но уже на другой день по всему Петербургу разнес рассказ о том, как подвыпивший Достоевский выдавал себя за Скурлатского.

Сейчас Скурлатский возбудил своего собеседника, пожилого господина с золотой цепочкой на большом животе, спором о романе Чернышевского «Что делать?». Господин считал роман полезным в идейном отношении, но совершенно беспомощным художественно. Скурлатский решительно возражал, говоря, что и художественный талант Николая (так без отчества фамильярно он называл автора романа) бесспорен, а созданные им образы навсегда останутся в нашей литературе, особенно образ Рахметова…

– Который, – сказал Скурлатский, – списан, вы не поверите, прямо с меня.

– То есть как, – удивился упитанный господин, – вы хотите сказать, что тоже имеете такую же волю, как Рахметов, и можете на гвоздях?

– Не только могу, но и делаю это, – заверил Скурлатский. – И вам советую. Очень закаляет волю. Это я делаю, если хотите знать, из протеса против привычек нашего века, против нашей повальной изнеженности. Мы привыкли есть вкусно, жить в тепле и спать на мягком. Но если мы желаем не просто прозябать, а бороться за светлые идеалы, мы должны себя к этой борьбе постоянно готовить. Мы должны…

К чему еще призывал Скурлатский, Клеточников уже не расслышал, потому что его заслонил хозяин дома, прогуливавшийся по зале с высоким, лысым, шишковатоголовым профессором медицины, который, как говорили, изобрел универсальное средство от рака и, как светило первой величины, был желанным гостем всех салонов. Профессор убеждал своего собеседника написать что-нибудь о врачах, потому что до сих пор о людях этой благороднейшей из профессий написано до обидного мало.

Подошла женщина с папироской и, сев напротив Клеточникова, пустила облако дыма прямо ему в лицо. Клеточников сморщил нос и закашлялся.

– Мне знакомо ваше лицо, – сказала дама. – Вы тоже литератор?

– Я? В некотором роде… То есть нет, – смешался Клеточников.

– Нет? – удивилась дама. – А кто же вы?

– Я, собственно говоря, никто. Просто пришел.

– Вы где-нибудь служите? – продолжала она назойливо допытываться.

– Да, служу.

– И где же?

– В Третьем отделении, – неожиданно для самого себя выпалил Клеточников.

Дама подавилась дымом и уставилась на него с ужасом. Но потом, осмыслив сказанное, улыбнулась и кивнула головой: