***

«Мамочка…» – прошептала Лена и открыла глаза, не сразу сообразив, где находиться. За окном светило солнце и был день – девушка посмотрела на старинные часы на стене: 4 часа дня!

«Эвакуация!» – Попыталась вскочить с кровати Лена, но ее взгляд упал на спящую в кресле Рузилю. Осторожно ступив на деревянный пол, девушка присела перед подругой, коснувшись ее лица.

– Руза… – прошептала Лена, улыбнувшись, и потрепала Рузилю за носик. – Вставай, морда нерусская.

– А? – Рузиля открыла глаза и испуганно вздрогнула. – Уф, совсем, агыра что ли син, чего ты пугаешь меня так?

– Гы–гы, живая, – радостно воскликнула Лена, и девушки крепко обнялись.

– Живая инде, чего со мной будет? – Поджав губы и поправив волосы, сказала Рузиля. – Доктор меня покормил, напоил, спать укладывал, но я кровать уступила, ты же у нас без сознания лежала. Ходить, правда, пока не могу особо, а так пойдет.

– Я рада очень, – погрустнев, сказала Лена и положила голову на колени татарской девушке, – Руза…

–у, балам?

– Нам ехать надо.

– Куда?

– Домой. Я в Ленинград, ты к себе. Эвакуироваться надо, и как можно скорее.

– Слушай, – взяла Лену двумя пальцами за подбородок Рузиля и твердо сказала, – нам с тобой ехать некуда, война повсюду, поняла? Наша с тобой война, слышишь, да? Давай, раз уж остались здесь, будем воевать, чего делать? Значит, ну, это, доля такая.

– Ааа, – вскочила на ноги Лена и повернулась к двери, – если у вас так принято – терпеть, то я здесь оставаться не намерена.

– Ох, знаешь, что?! Терпение у нас покорностью называется. Называлось, да. Это испокон веков так было принято, что слово татарского мужчины – закон. А жена – за ним, за мужем, за своим мужчиной. И да, если надо было терпеть, татарские женщины терпели. И это многому их научило, потому, что за терпением была семья, дом, хозяйство. Без хорошей жены, покорной, терпеливой и заботливой, не будет хорошего мужа! И да, мы не могли говорить мужчине все, что хотим, потому что так нельзя! Он главный! Но сейчас не так! Вернее, не совсем так. Сейчас и мужчина, и женщина – равны. Татарской деревни, нищей, больше нет! Авыл – это наш дом, и мы будем его поднимать, как и нашу республику! Мы теперь образование получаем! – Выдала девушка и выдохнула, раскрасневшись. – Ай, ну, давай, чего, иди, – закрутила глобус на деревянном, письменном столе напротив окна Рузиля, – мир большой, беги куда хочешь. Когда на мою землю нападают, я дома сидеть не буду, дура что ли совсем?

Лена остановилась у двери и села на полосатый домотканый половичок. Абсолютно белые стены рабочего и домашнего жилья доктора Хлебникова. Письменный стол слева напротив окна с медицинскими приборами в правом углу. Шкаф, до отказа забитый книгами и всего одна электрическая лампочка над письменным столом рядом с кроватью, за которым и спала Рузиля. Ее, Лену, ждала кромешная тьма ночью и ослепляющий, белый цвет стен днем. Невыносимый контраст двух параллельных миров, как не сойти с ума? Она не могла остаться, но понимала, что отъезд, пока Рузиля, ее друг и ангел–хранитель здесь, Лена не простит никогда. Перед отвагой татарки трусить казалось невероятным невежеством.

– И чего ты предлагаешь?

– Ничего, – крутя глобус, пожав плечами, ответила Рузиля, – хочешь уезжать – можешь ехать. Но я не пойду, прости. Не могу. По маме, конечно, соскучилась, но когда враг у ворот, позорно бежать – это неправильно.

– Девочки, голубки, вы чего, воздушная тревога же была! – Под вой сирен доктор Хлебников ворвался в комнату и, схватив некоторые книги, кинулся на выход. – Скорее же, ну!

Взвалив Рузилю на спину, Лена кинулась в подвал дома с черными котами, испуганно пригнувшись от сотрясшей здание взрывной волны.

***

В темном, пахнущем сыростью помещении, девушки открыли глаза. Здесь едва уместились трое, благо жители дома либо уже съехали, либо просто не успели укрыться от падающих снарядов.

– Ты, это.… Прости за дуру, – проговорила Рузиля, обняв Лену за плечи, когда взрыв прекратились и сирена затихла, – я резкая иногда бываю, грубая.

– Да, ничего, – шмыгнула носом Лена, – просто мне страшно очень, Рузиля. Очень–очень. Мне никогда так страшно не было.

– Да, мне тоже, – согласно кивнула татарка и обняла Лену за шею, – ну, ты, это, курыкма, я тебя, если что, прикрою. Ладно, уж, прорвемся.

– Милые дамы, кажется, пора подниматься наверх, сие господа со снарядами улетели, – сообщил густым баритоном доктор, поправляя очки, под вечно удивленным взглядом. Он проговаривал, в буквальном смысле, каждое слово по отдельности, будто бы читал новости или выступал перед зрителями в театре, на большой сцене под шум аплодисментов.

***

К вечеру в Риге объявили о создании рабочих и комсомольских батальонов. Им предстояло рыть окопы и строить баррикады на ключевых позициях обороны города, прежде всего, у моста. Враги шли с востока, и казалось уже неизбежным их появление в столице Латвии. Оставалась лишь надеяться на мужество и героизм защитников города.

Лена замечала, как изменилась Рига: от паники ничего не осталось. Ровными колоннами шли отряды рабочих, ездили «полуторки», слышался шум стучащих молотков и крики строителей баррикад. Сигналы воздушной тревоги стали обыденностью, их не перестали бояться, просто начали привыкать. У пунктов выдачи питания стояли огромные очереди, и, что удивительно, по-прежнему работала телефонная связь.

– Алло, будьте добры, телеграфистку, Ирину Ракицкую, – крикнула Лена в трубку на телефонной станции, – мама, мамочка!