Мы с Мари продолжали бороться. Я ходила в хорошую начальную школу недалеко от Семи сестер [21] , где у меня был только один друг, мальчик по имени Джимми, чья семья жила в очень большом доме, забитом коврами, подушками и книгами, сложенными от пола до потолка в каждой комнате. Его мама была психологом, а отец – терапевтом, и они легко могли отправить своего сына в подготовительную школу, расположенную не по соседству с ломбардом, где торговали тяжелыми наркотиками. Но у них на окне висел большой плакат лейбористов, и они чувствовали себя виноватыми перед малоимущими семьями из-за своей обеспеченности. Образование Джимми было одним из способов очистить совесть. Мы с ним общаемся до сих пор. Можно сказать, наши отношения повзрослели вместе с нами.

Мы могли бы продолжать в том же духе, Мари и я. Я пошла в среднюю школу в конце улицы (сначала с Джимми, но в седьмом классе его стали нещадно дразнить, называли «мажором», поэтому его перевели в дневную частную школу с углубленным изучением живописи – еще один мучительный компромисс, на который пошли его родители) и завела несколько друзей. Возможно, если б у нас было больше времени, Мари могла бы найти работу получше, и кто знает, может быть, встретила бы хорошего мужчину, который бы разделил с ней ее бремя. Я могла бы поступить в университет, а позже заработать достаточно, чтобы позаботиться о маме, купить ей квартиру, машину. Но если б это была наша судьба, то я бы не была здесь, не писала бы это, не ждала, когда Келли влетит в нашу камеру и попытается втянуть меня в разговор о мелировании, которое она сама себе сделала. Вместо этого Мари стала медлительнее, бледнее и спала так долго, что, когда я вставала в школу, она еще была в постели. Подработку она потеряла – проспала, встала только в 11:00, и какая-то карга с напудренным лицом в доме с шестью ванными комнатами бездушно уволила ее по СМС в 11:30. У Мари болела спина – она как-то жаловалась Элен, сидя на диване, пока я дремала в постели. Элен уговаривала ее сходить к врачу, но та отмахнулась.

– С тех пор, как мы начали жить в этой холодной сырой стране, у меня постоянно что-то болит, – засмеялась мама.

Кто знает, как ей было плохо на самом деле? Конечно, не я. Дети поглощены собой, а родители должны быть непоколебимыми. Вот такое правило. Но Мари нарушила его. Два месяца спустя она впервые взяла меня с собой в отпуск в Корнуолл. Мы остановились в автопарке на скале с видом на бескрайнее море, гуляли по прибрежным тропкам, и я тогда ела много мороженого. Мари пила вино на порожке нашего фургона, а я, лежа на траве, расспрашивала ее о детстве во Франции, о том, как я могла бы выучиться на фотографа, когда вырасту, о том, буду ли я когда-нибудь любить мальчиков по-взрослому, если все они незрелые, как мои одноклассники. Ее это рассмешило. Во время того отпуска она много смеялась.

Мне было тринадцать, когда стало очевидно, ее боли – не просто следствие бесконечной работы и постоянного беспокойства. Однажды Элен забрала меня из школы пораньше и отвезла в больницу. Мари упала в обморок на работе, и, прежде чем я смогла ее увидеть, единственная подруга моей мамы усадила меня в комнате для посетителей и сказала, что у Мари рак. Она откладывала поход к врачу и, как многие женщины, которые заботятся о других, полностью пренебрегла своими потребностями. Она не хотела, чтобы я знала, объяснила Элен, но я заслуживала этого. Я уставилась на лампу над головой, и у меня зазвенело в ушах, когда Элен спросила, могу ли я сохранять спокойствие и быть храброй перед своей матерью. В этот момент у меня было чувство, будто что-то отключилось в моем мозгу, будто я внезапно оказалась в режиме ожидания, не в состоянии работать на полную мощность. Позже я узнала, это называется диссоциацией – ваш мозг отключается, чтобы защитить вас от стресса или травмы. Это ужасное чувство, но оно помогало делать всякие… неприятные вещи. Честно говоря, когда повсюду кровь и крики цепляющегося за жизнь человека, отключить мозг – настоящее облегчение.

Мари так и не вернулась домой, а шесть недель спустя моя милая измученная матушка умерла. В тот короткий промежуток времени между ее диагнозом и смертью было решено, что я буду жить с Элен – как будто мне есть куда еще пойти. Мои бабушка и дедушка даже не приехали на похороны. Церемония была скромной, пришли несколько бывших моделей, которые знали ее с начала карьеры, коллеги по работе и родители Джимми – Джон и Софи. Мы подняли за нее тост в местном кафе, куда обычно ходили за горячим шоколадом утром по субботам, когда нам нужно было сбежать от сырости и холода нашей квартиры. И на этом мое детство в значительной степени закончилось.

Я переехала к Элен в Кенсал-Райз, и у меня впервые появилась собственная спальня – небольшое помещение, где раньше хранилась ее одежда и давно заброшенные старые тренажеры. Рыбка переехала со мной, ее вазочка стояла на туалетном столике. Элен никогда в жизни не планировала брать под опеку подростка, но, к ее счастью, она как никто другой хорошо справилась со мной. У нее всегда была еда, и она давала мне деньги на дорогу и одежду. Я не говорила этого вслух, на случай если меня поразит какое-нибудь мстительное божество, но такая жизнь была на уровень выше нашего с мамой существования в той убогой комнатушке. Я перешла в школу поближе к квартире и почти сразу стала независимой. Элен работала в модельном агентстве и уходила на весь день, поэтому я часами гуляла по местному парку после школы, чтобы скоротать время, или пила чай в кафешке – только б не возвращаться в пустую квартиру и думать обо всем, чего я лишилась.

Элен освободила мамину комнату, и хотя там не было ничего особо ценного, она отдала мне любимое кольцо Мари с опалом, которое идеально подходило на мой большой палец. Я постоянно трогала его в течение дня. Еще она дала мне коробку с письмами, документами и фотографиями из юности Мари, включая плакат «Кукай». Я никогда их не открывала. Не считая кольца, я не очень люблю сентиментальные вещицы (конечно, я не смогла сдержаться и сохранила несколько ценных сувениров после убийств, но это вряд ли можно назвать сентиментальностью).

Однажды, роясь под кроватью Элен в поисках выпрямителя для волос, я нашла еще одну коробку, совсем не похожую на первую – та была украшена цветами и сердечками. А вот такие я видела в кабинете завуча – прочные и строгие. На корешке красными чернилами было выведено: «Грейс/Саймон».

Разумеется, я решила заглянуть внутрь. Без колебаний. Я все еще игнорирую чужую частную жизнь – если вы оставите что-то около меня, я посмотрю, проанализирую и запомню. Все мое детство показало: ни на кого нельзя положиться; возможно, от этого и появились проблемы с доверием – мне нужно больше информации. Есть еще вариант: может, я просто хочу залезть к вам голову и получить над вами преимущество. Это не всегда работает. Я начала копаться в дневнике Келли, как только села, но нельзя проникнуть в чьи-то сокровенные мысли, если они полностью лишены оригинальности.