Как следует интерпретировать эту статистику? Означают ли эти цифры, что попытка создать и распространить новую обрядность провалилась? И предполагалось ли вообще ее распространение за пределами круга «настоящих коммунистов»? Некоторые факты говорят в пользу того, что данные практики изначально воспринимались как элитарные, уместные только для «прошедших обращение» – настоящих коммунистов. Но такой подход разделяли не все. В 1923 году в газете «Безбожник у станка» была опубликована серия заметок. Первая из них – письмо П. Я. Хлынова, атеиста из Московской губернии, в котором рассказывается об отказе местной ячейки партии участвовать в организации и проведении гражданских похорон его беспартийного соседа-атеиста. В результате сосед был похоронен «с попами». Корреспондент «Безбожника у станка» считает, что местная ячейка партии поступила неверно, отказавшись участвовать в похоронах беспартийного «хотя бы с целью агитации», поскольку «партия должна бы помочь, должна научить, как обходиться без попов во всех таких случаях» 204 . Спустя несколько номеров журнал опубликовал ответное письмо, в котором говорилось, что «ячейка отказ мотивировала тем, что „гражданские похороны не должны теперь быть редкостью“. Может быть и „не должны“, но надо считаться с фактами: в деревне они, все-таки, редкость» 205 . Корреспондент, подписавшийся как Городской, считает решительно неверным отказ ячейки партии от участия в похоронах, поскольку «нужно пользоваться всяким случаем и поводом, чтобы убеждать крестьянство в бесполезности, ненужности поповского участия в жизни и смерти и в прочих делах. Надо отказаться от излишней „застенчивости“, надо действовать по своей инициативе. Тогда гражданские похороны, действительно, не будут редкостью, а паразиты-агенты небесных царей – лишены будут возможности вытряхивать у бедняков, порой, последние крохи» 206 .

Гражданские красные похороны были распространены мало и большей частью среди активных коммунистов – членов партии, комсомола или пионерского движения 207 . Более того, коммунистические активисты не стремились к экспансии данной практики за пределы своей узкой группы. Это свидетельство того, что красные похороны (и красная обрядность в целом) представляли собой в 1920-х годах специфическую большевистскую практику, которая имела особое значение, выходящее за пределы собственно похорон.

Новое видение человека и конечности его существования, лежащее в основании коммунистических ритуалов, порождает и другую коллизию. Если с физической жизнью человека его бытие полностью прекращается, под вопросом оказывается не только необходимость ритуала похорон как таковая, но и необходимость могилы. Имеют ли хоть какой-то смысл ее поддержание и посещение? Будет ли иметь какое-то значение индивидуальное захоронение в общинном мире будущего или коммунистические некрополи должны образовать некое общее место памяти, важное для потомков? Вопрос о том, как следует обращаться с революционными захоронениями, был неизмеримо более сложным и многомерным, чем вопрос о том, каковы должны быть практики обращения с мертвыми телами и обряды. Ведь обряд – это то, что происходит здесь и сейчас, а коммунистические площадки и другие захоронения останутся надолго, переживут переходный период и продолжат существовать в мире будущего.

В сентябре 1924 года на дереве внутри коммунистического квартала Ваганьковского кладбища появился наивный и слегка нескладный «стихотворный набросок» рабочего Мухина:

Сообщение народовольца Коронина на заседании Общества старых большевиков в сентябре 1924 года также ставит вопрос о состоянии «дорогих могил». Кокорин начинает свое выступление с того, что говорит о политической значимости революционного некрополя:

Он детально описывает состояние «коммунистического квартала» и те угрозы, которым подвержены захоронения:

При этом, по словам Коронина, такому разрушению подвергаются лишь коммунистические захоронения:

В описании Коронина коммунистический квартал предстает настоящим полем сражения на «кладбищенском фронте» между «озлобленным» и «извращенным» сознанием и «дорогими могилами» «коммунистического пантеона». Он становится не только местом декларации новых смыслов, но и местом сопротивления, столкновения старого мира и нового. Но важнее другое. И в пламенной речи Коронина, и в нескладном стихе Мухина могилы революционеров в первую очередь брошены своими же соратниками. В противовес остальным могилам, которые навещают родственники (представители старого мира), о «дорогих могилах» «коммунистического пантеона» должны заботиться не «частные лица», а «братья», «наше революционное молодое поколение». Могилы революционеров и коммунистов перестают быть индивидуальными захоронениями и становятся коллективным локусом, олицетворяющим победу нового мира над старым. Кладбище с индивидуальными захоронениями – это отживший институт, один из элементов в череде пережитков, от которых нужно избавиться. Неудивительно, что в восприятии Коронина «обыватели погоста» – это старые люди, представители прежнего мира, вступающие с большевиками в конфронтацию. Эту карту разыгрывает не только Общество старых большевиков. В 1926 году, настаивая на скорейшем приведении в порядок кладбищ, Московское бюро краеведения направляет в Москомхоз Моссовета письмо, в котором подчеркивает удручающее состояние могил революционеров. Через призыв привести в порядок эти могилы краеведы надеются благоустроить все кладбища города, но терпят поражение – ценность могил революционеров невозможно было экстраполировать на общее состояние «старорежимных» кладбищ 212 .