Входная дверь тихонько скрипнула. Переваливаясь, как уточка, из неё показалась беременная Настя, на сносях. За ней, спросонок зевая и недоуменно щурясь, высунула голову взлохмаченная Авдотья – вторую неделю проживающая в их доме бабка-повитуха. Узнав, в чём дело, она недовольно скривилась и тут же попятилась назад – досыпать.

Даром, что бабкой называлась, женщина была ещё довольно молодая, возрастом с его, да и ростом под стать, крепко сбитая, с румянцем во всю щеку. С мужем ей Бог счастья не дал – рано овдовела, детями тоже не обзавелась, так и ходила по людям: жила то у одних, то у других, по хозяйству помогая и прислуживая. Сейчас харчевалась у них. Взяли её, памятуя, как полтора года назад во время родов удушился пуповиной Настин второй ребёнок.

Филиппу её присутствие не нравилось, поди, своих, семейных, полон дом, да приходящих помощников ежеденно пара-тройка душ, а тут ещё один целый рот, к тому же совершенно чужой. Получается, в своей хате даже перднуть нельзя в одиночестве – везде кто-то кушает, спит или просто ничем не занимаясь сидит.

Но хуже всего, что Авдотья бесцеремонно подначивала его – ни дня не бывало, чтобы мимо него не прошла, телом своим не задев. А однажды заходит Филипп в хлев, не помнит уж точно, по надобности какой или по нужде, смотрит, Явдоха, развалившись на сене, вольготно лежит, притворяется, будто спит. Пришлось и ему сделать вид, что не заметил. «Знает, зараза, каково мужику без бабы, долго ли до греха», – крутился он в кухне на лежанке, куда перебрался, чтобы не мешать беременной Насте, и скрипел по ночам зубами, не находя себе места на лавке. Солому в тюфяке приходилось менять каждые пару-тройку божьих дней.

Кроме повитухи, в доме находилось ещё два сторонних человека: Татьяна – старшая Настина сестра, и Яшка-кривой. Филипп не помнил, когда к ним прибился этот немногословный без роду без племени мужичок, несколькими летами старше его. Мама рассказывала только, что случилось это глубокой осенью, приблизительно через год после того, как из дому ушёл старший брат Филиппа – Матвей, о котором долгое время в доме даже упоминать не разрешалось, тем более, супротив ночи, чтобы не накликать на его голову какое несчастье, горе какое.

Так вот, вышел однажды отец спозаранку на скотный двор, чтобы выгнать на пастбище коров, и нашёл возле изгороди лежащего без сознания парня с перебитой ногой. Провалялся незнакомец на сеновале, куда его подальше от недобрых глаз спровадили, почти до Рождества. Ногу его спасти удалось, но, несколько недель плотно зажатая в тесных деревянных лубках, конечность неправильно срослась, так и остался нечаянный гость на всю жизнь хромым, с ногой, малость короче другой. Позже, когда подросток пришёл в себя, он назвался Яковом.

С тех пор много воды утекло, приблуда вырос, но рассказывать, откуда он родом и что с ним произошло, особо не торопился, да и опосля, прижившись в семье, ни с кем, почитай, не откровенничал, и кто он на самом деле, не признавался. А ещё не спешил Яша в дом, жил в хлеву даже в лютый мороз – отгородил себе в конюшне укромный закуток, дверь поставил, окно под потолком срубил, да так и остался там дни коротать в одиночестве.

Отец поначалу пытался его уговорить хотя бы на зиму в дом переходить, а потом махнул рукой: «Пускай как знает живёт, лишь бы не замёрз», благоразумно промолчав о безопасности – вроде хутор от людей далеко, да всё равно, бывало, чужие захаживали, а бережённого и Бог бережёт.

С появлением Якова исчезло множество хозяйственных проблем, особливо связанных с наймом сезонных работников, теперь было кому за ними приглядеть и во время, и после работы. Отец не мог нарадоваться: «У меня не одна, а две правые руки! У паренька – светлая голова, да и ведёт он себя, как будто свой, домашний!», и как-то после сбора урожая, щедро ублажив батюшку богатыми дарами, внёс Якова в приходскую метрику на свою фамилию.

Яша действительно оказался неленивым и рукастым. Каждое утро он поднимался вместе с петухами и весь день хлопотал по хозяйству, не гнушаясь даже самого тяжкого и неприглядного труда: ухаживал за скотиной, пахал с отцом на равных, заготавливал дрова, помогал собирать урожай, свежевал кроликов, стриг овец, доил коров, а ещё – плёл лыковые лапти летом и ловил для всей семьи рыбу.

И всякий раз на речку он звал с собою Филиппа. Учил его, как мастерить рыболовную снасть, как рыбу подсекать, как насаживать улов на кукан, искусно рассказывая при этом невероятно интересные истории, главным героем которых, как ни странно, был он сам. Но самым необычным было то, что по возвращению домой мужчина снова прятался в свою скорлупу, принимая привычную личину полутёмного необразованного селянина.

Дважды в год – на Пасху и на Рождество, мама приглашала Якова в дом, кормила его вяленым мясом и холодцом, свежей окрошкой и куличами, а ещё задаривала гостинцами – холщовой рубахой навыпуск, такими же холщовыми, крашенными дубовой корой штанами, онучами и тёплой одеждой на зиму – шапкой и тулупом из выделанной отцом овчины, руководствуясь при этом исключительно женской расчётливостью – зачем фабричное покупать, если домашнего в избытке?

А однажды Яша заболел. Проснулся ночью Филипп оттого, что матушка с отцом громко шепчутся. Потом оба оделись и куда-то ушли. Ещё через время он услышал, как стукнула входная дверь, а затем ему показалось, будто в сенях что-то волокут, притом тяжёлое. Наутро мама сварила большой горшок картошки и унесла его на вторую половину, из открытых дверей в которую был слышен глухой надрывный кашель. Чуть позже отец привёз к больному из города старого уездного фельдшера.

Выздоровел Яша только к весне. Вышел во двор худой-худущий, бледно-зелёный, вполовину от прежнего себя, с жидкими, нелепо торчащими на бритой голове волосами и с такими же несуразно оттопыренными, прозрачными, с синими прожилками ушами. Ещё несколько недель ему в помощники нанимали парубка из села, а потом Яша окреп, вес набрал, и снова, как раньше, сам управлялся на хозяйственном дворе и повсюду таскал за собою Филиппа. Шли годы, приходили и уходили люди, но Яков оставался в семье, правда, обучал он житейским премудростям давно не хозяйского сына, а внука, который иначе, как дедом, Яшу не величал.