Шрифт:
– Наша сила, Софья, это мой брат, – так же тихо ответил Василий. – Он лучший воевода этого мира! Поэтому не будь с ним столь уж холодна. Не знаю, чем тебе насолил Юра и отчего все эти годы ты постоянно его чураешься… Я не прошу тебя его любить. Но просто прояви хотя бы немного вежливости!
– Как вежливая хозяйка, любимый мой, я обязана позаботиться о пире в честь твоего брата, – женщина качнулась вперед и коротко, но крепко поцеловала великого князя в губы. – Можешь не беспокоиться, муж мой. На сем пиру я стану сидеть рядом с тобой и улыбаться твоему брату со всей возможной искренностью.
– Не понимаю, откуда у тебя к Юре такое предубеждение? – развел руками великий князь. – Вроде как ничего, кроме добра, мы от него не видим. Нашего сына он любит и балует. В Москве появляется всего пару раз в году и долее чем на полмесяца не задерживается, так что компанией своей не надоедает. На охоту съездит, на пиру посидит и быстренько к себе, в Заволочье [5] , прячется. Что тебя в нем так раздражает? Ну ведь никакого повода для недовольства не дает.
– О мой возлюбленный супруг… – почти вплотную, лицо в лицо придвинулась женщина. – Скажи мне, отчего ты избегаешь моих ласк и моей постели? Вот уже скоро месяц, как ты не показывался в моей опочивальне. Отчего?
5
Читая истории о седой древности, следует помнить, что примерно до XVIII века центром обитаемого мира считался Славянский волок возле Вологды. Соответственно, все земли делились относительно него: Русские, Низовские и Заволочье. Заволочье – это все земли, каковые находятся выше Камы и восточнее Волги/Онежского озера.
– Понимаешь… – сразу потух великий князь. – Последние недели слишком много хлопот навалилось. К мельнице новой на Яхрому мотаться пришлось, потом сразу в Клин, спор земельный разрешать. Сверх того челобитные нанесли… Замотался сильно, устал. Да еще гуся по пути сбить попытался и с луком силу не рассчитал, спину потянул… Болит…
– Вот видишь, милый. Тебе никак… – И Софья Витовтовна прошептала мужу в самое ухо: – А бабы, они такие. Мы без мужской ласки звереем. Даже безо всякого повода!
Великая княгиня изобразила кривую, но широкую ухмылку, похлопала мужа ладонью по груди и отступила:
– Теперь извини, мой дорогой, но, если тебе надобен достойный пир, мне следует поспешить. Пусть свита ищет меня в покоях. Хочу поскорее избавиться от сих дорогих одеяний. Уж больно тяжелы. Эй, стража! – повысила голос Софья Витовтовна. – Найдите ключницу и стряпух! Пришлите их в мою светелку!
– Стража охранять тебя должна, а не с поручениями бегать! – оглянувшись на близкую дверь, укорил супругу великий князь.
– От кого? – округлив глаза, широко развела руками женщина. – Я же у себя дома!
Она рассмеялась, снова торопливо чмокнула мужа в губы и быстро зашагала по обитому зеленой кошмой коридору. Княгиня более не сдерживала радости – но каждый, кто ее видел, полагал, что в столь прекрасное настроение правительницу привел случившийся с мужем разговор.
Да, действительно, Софье Витовтовне хотелось петь и танцевать, кружиться и хохотать – и она едва сдерживала пылающий в душе жар, что явственно, словно горячее вино, растекался по жилам. Сердце ее стучало, а воздуха не хватало, чтобы наполнить легкие, она не ощущала ни своего веса, ни тяжести минувших годов, и наполняющее ее счастье вырывалось наружу тем невидимым глазу, но заразительным светом, каковой заставлял встречных слуг удивленно приоткрывать рот, вскидывать брови, растягивать губы в улыбке – прежде чем торопливо поклониться московской правительнице.
Комната перед опочивальней княгини была очень светлой, настоящей светелкой – в толстой бревенчатой стене имелись аж два окна высотой в рост человека и в полтора шага шириной. Слюдяные пластинки разбивали падающие на них солнечные лучи на радужные отблески, наполняющие помещение веселыми разноцветными переливами. Толстый персидский ковер на полу, кошма на стенах, расписной потолок из перекрывающих друг друга огромных ромашек. Всю мебель, кроме кресла перед левым окном, здесь заменяли сундуки разного размера. Даже перед овальным зеркалом из полированного серебра вместо табурета или кресла стоял высокий сундук из темно-красной вишни, окованный медью и с медными же заклепками на боках. Вестимо – великая княгиня не особо доверяла просторным кладовым и все самое ценное предпочитала держать рядом с собою, под личным приглядом и под рукой.
Софья Витовтовна, негромко напевая, начала раздеваться, не дожидаясь слуг: расстегнула плащ и скинула его прямо на пол, развязала платок, расстегнула жемчужную налобную подвеску с височными кольцами, развернула самоцветное оплечье…
– Как можно, княгиня?! – даже испугались, увидев сие, боярыни из свиты. Едва открыв дверь, они тут же кинулись к госпоже: – Что же ты сама-то утруждаешься?! Дозволь помочь, дозволь услужить!
В несколько рук на правительнице великой державы расстегнули оплечье, сняли с нее тяжелое парадное платье из густо расшитой золотой нитью парчи с собольей опушкой.
– Подайте домашнее, зеленое, – распорядилась Софья Витовтовна. – Пуховый платок и каракулевую душегрейку.
Свита засуетилась. Защелкали замки шкатулок, скрипнули петли тяжелых крышек на сундуках, зашелестело перекладываемое тряпье.
– Ты меня звала, великая госпожа? – В раскрывшейся двери появилась упитанная миловидная девица; ростом Софье Витовтовне едва под подбородок, с округлым лицом, пухлыми розовыми щеками и крохотными голубыми глазами, в платье явно с чужого плеча.
Судя по остаткам золотого шитья на малиновом сукне и подвытертому бобровому воротнику – наряд ранее принадлежал великой княгине, став для служанки наградой или просто знаком расположения. Вот только перешить платье у пухлой коротышки получилось плохо. Если юбка ровно скользила по полу, то корсет болтался на плечах, либо подпрыгивая, либо качаясь из стороны в сторону. Впрочем, сие неудобство драгоценного сарафана девицу явно не беспокоило.