А теперь все это сломалось.

– Вета?

Та парашютистка, девушка, которую выудили полупрозрачным пластиковым багром и втащили на борт катера, она была вся обвисшая, как макаронина, и такая же белая, ну, не белая, а вроде как бесцветная, а изо рта ее текла вода и из носа тоже. Шлепнешься соответствующим образом, так ни одной косточки не останется целой, это тоже Скиннер сказал. Она из бара прыгала – влетела в чем мать родила, вскочила на ближний к перилам столик и сиганула головой вперед, а потом ее затащило, не ее, конечно, а тело ее затащило в эту светящуюся сеть, которую вроде как забрасывают с японских рыболовных плотов, только это все декорация, для туристов. Вот и Сэмми Сэл, он тоже сейчас так, если не попался в сети, не зацепился ни за что, выплыл уже из мертвой зоны, где вода отравлена шелупайками бессчетных слоев свинцовой краски, так что рыбы и нос сунуть боятся, выплыл и попал в течение, которое подхватывает всех мертвецов моста, проносит их мимо Мишшн-Рок, чтобы выкинуть в конечном итоге к ногам затянутых в микропору богачей, бегающих, драгоценного своего здоровья ради, трусцой по бетонным набережным Чайна-Бэйзин [19] .

Не в силах сдержать тошноту, Шеветта согнулась над пустой железной банкой.

– Тебе что, плохо? Да? Плохо? – неуверенно бормотал Найджел.

Он порывался дотронуться до Шеветты, успокоить ее – и тут же смущенно отдергивал руку. Ужас какой-то. А что, если она возьмет вот сейчас и шлепнется в обморок? Или промахнется мимо так удачно подвернувшейся банки из-под грунтовки (этой густой серой замазкой Найджел выравнивал самые грубые огрехи своих ремонтных работ)? Ведь тогда предстоит нечто неслыханное, невообразимое – генеральная уборка.

– Вот, выпей воды, тебе нужно, выпей.

Вообще-то, эта жестянка предназначалась для закаливания мелких стальных предметов; взглянув на воду с радужными пятнами машинного масла, Шеветта почувствовала новый приступ тошноты, но через секунду ей полегчало.

Сэмми Сэл умер. А может быть, и Скиннер. И Скиннер, и этот студент-аспирант, или кто он там, остались наверху, связанные этими кошмарными пластиковыми червяками.

– Шев?

На этот раз Найджел совал ей в руку предусмотрительно открытую банку пива. Шеветта отрицательно помотала головой и зашлась долгим, мучительным кашлем.

Найджел неуверенно переступил с ноги на ногу, затем повернулся к единственному в мастерской окну – треугольной дырке, забранной осколком люцита.

– Льет, – удовлетворенно сообщил он. Вечерний мир продолжал жить нормальной, пусть даже не очень уютной жизнью. – Льет как из ведра.

Убегая от убийцы, от его пистолета и его глаз, от жуткой, с золотым высверком ухмылки, сжимая связанными руками плоский темно-серый футляр, Шеветта заметила, что бегут и все остальные, только они бегут от начинающейся грозы, от первых, почти еще теплых капель дождя. Вот Скиннер, он, конечно же, знал о ненастье заранее, у него же есть этот здоровый, в футляре, как колесо допотопного парохода, барометр, он всегда следит за погодой. Скиннер, жив ли он там, в своем гнезде, на самой верхотуре моста? Другие тоже, наверное, знали, но это тут стиль такой – дождаться дождя, а затем от него улепетывать, задерживаться ради каких-нибудь последних дел, последней затяжки, последнего покупателя. В это время – лучшая торговля, люди покупают почти не задумываясь, некогда им задумываться. Потом, правда, кое-кто гибнет – если гроза окажется слишком уж сильной, и не всегда это новички, никому не знакомые люди, остающиеся снаружи и цепляющиеся, вместе со своим жалким скарбом, за стены, за лотки убежавших домой торговцев, за что придется. Иногда, если ветер сильный и под каким-нибудь таким подходящим углом, в воду рушатся целые секции с обитателями и со всем; Шеветта не видела еще такого ни разу, только слышала. Странное дело, редко кто из новичков спускается на нижний уровень, где нет дождя и ветер слабее, а ничто ведь им не мешает, и никто.

Шеветта провела тыльной стороной ладони по губам, взяла у Найджела банку, сделала один глоток и тут же ее вернула – теплое пиво не лезло в горло. Найджел вытащил изо рта зубочистку с явным намерением глотнуть пива, но передумал и поставил банку на стеллаж, рядом с паяльной лампой.

– Что-то у тебя не так, – сказал он. – Сильно не так, я же чувствую.

Шеветта помассировала запястья. На тех местах, где находились недавно пластиковые наручники, быстро вспухали красные влажноватые рубцы.

– Да… – Она заметила свой керамический нож, взяла его, машинально закрыла и спрятала. – Да, сильно не так…

– А что не так, что случилось?

Найджел мотнул головой, стряхивая упавшие на глаза волосы, – движение лохматого встревоженного пса. Потрогал кончиками пальцев один непонятный инструмент, другой. Его руки казались чем-то самостоятельным, отдельным – бледные, грязноватые зверьки, ловкие и безгласные, способные быстро, безо всякой помощи со стороны разрешить проблемы, непосильные для самого Найджела.

– Ясно, – решил он, – это японское дерьмо расслоилось, как ему и полагается, и ты…

– Нет.

Шеветта почти его не слышала.

– Сталь. Курьеру, при его-то работе, нужен стальной велосипед. Тяжелый. С большой корзинкой впереди. А не туалетная бумага, обмотанная каким-то там дурацким арамидом. Он же ничего, считай, и не весит, велосипед этот твой. А что, если ты столкнешься с автобусом? В-в-врежешься в-в з-заднюю стенку? У т-тебя же м-м-масса больше, ч-чем у в-велосипеда, п-перелетишь ч-через руль, расшибешь г-г-г… расшибешь с-себе…

Руки плясали в воздухе, изгибались и сплетались, демонстрируя кинематику придуманной Найджелом аварии. Шеветта подняла глаза и увидела, что он дрожит.

– Найджел. – Она встала. – Эту штуку надели на меня просто так, ради шутки. Есть тут один такой юморист. Вот так оно все и было, ты понимаешь?

– Она двигалась, – неуверенно возразил Найджел, – я точно видел.

– Не очень удачная шутка, не очень смешная. Но я знала заранее, к кому нужно обратиться. К тебе. И ты все сделал, быстро и хорошо.