А Матрена так вообще в школу не ходила, в хозяйстве женская рука нужна была. Но как-то читать немного научилась и фамилию свою писать. Годы нелегкие были, мы хоть и не бедно жили, но и незажиточно, четыре девки в семье да мама пятая. Нелегко папане приходилось. У него, правда, руки золотые, он по деревням срубы ставил для изб, на весь район эти срубы славились. Мы родителям помогали как могли: табак выращивали на продажу, я шить с детства любила, пошла на курсы кройки и шитья и скоро полдеревни обшивалось у меня. Потеряла я вскоре Мотрю из виду. Помер ее отец, а сама она куда-то пропала. Дом заброшенный стоял. Окна досками забиты. Говорили, в город на заработки она подалась. А мне дела до неё особого не было, подалась и подалась. Старшие сестры замуж повыходили, младшая вовсю невестилась, а я все никак пару себе найти не могла. Сватались не раз ко мне, да не по ндраву мне женихи были. Мама ворчала: «Вековухой ты, Варька, останешься». А я ей отвечала: «Ну, значит судьба у меня такая. Буду с вами жить да старость вашу покоить».

Но не зря говорят, что судьба и за печкой найдет. Перед войной искала я мастера хорошего машинку свою ножную поправить, посоветовали в типографию сходить, мол, мастера там есть, заводские. Чего хошь починят. Я и побежала в типографию. Нашла наладчика, уговорила христом-богом прийти «Зингер» мой старенький посмотреть Пришел он, поглядел, починил. А назавтра свататься пришел. Вот так я с вашим дедом и встретилась.

– Баб, ну про ведьму-то когда?

– Не перебивайте, все по порядку. Будет вам и про ведьму. Дала я согласие на свадьбу, понравился мне Максим. Серьёзный, рукастый. А уж краси-и-ивый! Расписались мы скоренько, и ушла я к нему жить. Через полтора года мама ваша, Раечка, родилась. А в июне немец напал. Забрали моего Максимушку на фронт. А через два месяца, в августе, похоронка пришла. Такое горе было, что и не передать. Спасалась только работой да дочкой маленькой. Ради нее жила. Не дошёл до нас немец. Погнали его назад

А в сорок пятом замирились. И фронтовики потихоньку возвращаться стали. А вслед за ними и Мотря в село вернулась, да не одна, а с девочкой маленькой, с дочкой. Молчком доски от окон отодрала и стала порядок наводить. А дом ее как раз напротив нашего с Максимом стоял. Вот сижу я у окна, пинжак перелицовываю плюшевый и вижу, что шныряют к ней во двор какие-то люди. Да не в открытую, а с оглядкой. А потом слух пошел, что темными делами соседка занимается Привороты делает, от детей нежелательных избавляет, роды тайно принимает. За одно лето на селе три девки от кровотечения умерли, сроду такого не бывало. Сторониться ее стали люди, десятой дорогой обходили при встрече, а ей хоть бы что. Только теперь днем стали реже к ней гости ходить, чаще по темному прокрадывались.

Девочка ее хорошенькой росла, беленькой. Дуней ее звали. Так Мотря ее вообще почти на улицу не выпускала. И в школу бы не отдала, да комиссия к ней приходила из РОНО и пригрозила, что если сама дочь в школу не приведет – заберут Дуню в интернат. Нечего делать, отвела в первый класс, как раз и Раечка в школу пошла, попали девочки в один класс, и как прилипла Дунька к моей Раечке. Мать ваша девочкой скромной росла, доброй. Жалела всех. Вот и Дуню пожалела. Вроде подружились они. В школу вместе, из школы вместе.

Как-то по весне ушла Раечка к деду с бабкой, стук-стук – Дуня пришла. Забыла чего-то там в школе записать по урокам. Я ей говорю: «Ушла Рая, но должна вот-вот прийти. Ты через часок зайди».

А Дунечка: «Тёть Варь, можно я у вас посижу, Раю подожду. У вас так хорошо, светло, спокойно. Боженичка с иконами и лампадкой. А у нас вечно шторки задёрнуты, и икон нет. А мать вроде молится, а не пойму кому. И мне велит на печке сидеть и не подглядывать. А на днях ей Зойка Зименкова петуха черного принесла по темному. Я не спала, видела: они во дворе ему голову отрубили. А потом долго в избу не шли. Все чего-то во дворе делали. И мама Зойке пузырек потом сунула в карман. А Зойка два десятка яиц нам оставила».

Я так и похолодела. Утром баба приходила, соседка Зойкина, новость принесла: Зойка в поле родила преждевременно, а ребеночка в овражке притопила в болотце. И дальше полоть свеклу стала. А тут агроном поля на лошади объезжал, да и приспичило ему сильно. Он в овражек-то и спустился. Присел у болотца, а из трясины ручка детская торчит. У него со стразу мигом все вылетело. Выскочил наверх, а недалеко Зойка одна, вроде как полет. Ну он в район и с милиционером назад. Подхватили девку, и на следствие. Она и призналась, что вытравила ребёнка и в болоте утопила. Но кто ей зелье дал не призналась.

Онемела я, сижу, иголкой работаю. Не знаю что и говорить. Вдруг дверь хлопнула – Мотря заходит. На нас с Дуней сердито смотрит. Девочка аж побелела вся, испугалась. Тоже молчит. Я в руки себя взяла и сказала:

– Здравствуй, соседка. Проходи, присаживайся. Пока Дуня Раечку ждёт, я ей показываю, как сметывать пинжак надо. Вырастет – пригодится ей.

– Некогда мне рассиживаться, дел по горло. Домой, Дунька, быстро. Нечего тетке Варе надоедать.

Девочка мышкой в сени шмыгнула, а Матрена медлит.

–Ты, может, чего пошить у меня хочешь, Мотря?

– Нет, Варятка, всё у меня есть. Девка моя тебе тут не мешала?

– Да что ты, попросила разрешения за работой моей посмотреть.

– Ну-ну, – усмехнулась Мотря. – Косорукая она, учить ее – только время тратить. – И вышла.

У меня аж руки отнялись после этого разговора. Страх обуял, испугалась я за Раечку, кабы чего эта ведьма ей не сделала

Этим же днем померла у нас одна одинокая старуха на улице. Мы её всем миром обмыли, обрядили, а в ночь читать по ней пошли. Лежит бабушка в гробу, монашка Псалтырь читает, а мы ей помогаем, подпеваем, когда надо. На улице темнотища, новолуние. По нужде по одной боязно выходить было. Вот мы всей толпой и пошли. Не успели в огороде пописать присесть, как раздался жуткий хохот. На холмике земляного погреба стояла черная страшная собака и, оскалив зубы, хохотала. Темно кругом, только чудовище хорошо было видно. Оно как синим пламенем о было окружено. Кто-то завизжал от страха. Я осенила себя крестным знамением. Мороз прошел по коже. Тут раздалось пение псалма. Старенькая монашка дрожащим голосом выводила: «Бог богов Господь глаголя…»