Из Москвы стали приезжать актеры, друзья постановщика, и вскоре образовалось что-то вроде постоянной труппы. Вот недавно, например, на Раменском ликероводочном заводе их вознаградили за труды двумя ящиками отменной «зубровки».

Этот напиток Алик привез в Москву и устроил вечеринку для «нашего поколения». Был большой приход и большой подъем, можете не сомневаться. В разгаре события Алик сидел на подоконнике, как Долохов в «Войне и мире», спиной к улице и от смеха умудрился кувыркнуться с третьего этажа. Спасли его электрические провода и общая тренировка. Дело в том, что ведь он мастер спорта по скалолазанию, это вам многие подтвердят. Перевернувшись в воздухе, он схватился обеими руками за провода, а обеими ногами уперся в стену. Провода порвались, прошел сильный разряд, Алик замкнул на массу, но успел самортизировать.

— Чтобы вы перестали ржать, гады, посмотрите на мои ладони!

И мы увидели два поперечных темных шрама, пересекающих линии судьбы.

— Вот видите, братцы, — завершил свою байку Алик, — мы живем во времена исключительных возможностей, товарищи писатели.

В это время кто-то его позвал, он отошел к каким-то длинноволосым, очевидно художникам.

— Кто он такой, этот Алик? — спросил я Илью.

— Это Алик Гинзбург.

— Неужели тот самый?

— Вот именно.

Конечно, я уже слышал о нем. Вся молодая Москва в ту весну говорила об издателе рукописного журнала «Синтаксис». Вдруг он прогремел среди полной идеологической благодати, вроде бы возникшей после очередной встречи партии и правительства с представителями творческих союзов. В «Известиях» появился фельетон «Бездельники карабкаются на Парнас». Принадлежал он боевому перу небезызвестного тогда журналиста Юрия Иващенко. Даже и сейчас довольно отчетливо вспоминается эта фигура. Круглолицый и румяный, в очках с толстыми стеклами, пьянчуга слонялся по творческим клубам, подсаживался к столам, встревал во фрондерские разговоры, считался вроде бы «нормальным парнем» — и вдруг оказался доверенным лицом партии в деликатном деле разоблачения «бездельников», сиречь «модернистов» и «тунеядцев».

Развязные юнцы и их заводила А.Гинзбург, оказывается, вознамерились издавать литературный журнал в обход официального течения. Среди авторов были такие подозрительные люди московского дна, как Генрих Сапгир, Игорь Холин, Сергей Чудаков (до сих пор почему-то помнится одна из приведенных Иващенко сомнительных строк: «Полночно свечение Бухты Барахты»; как будто коктебельский ветер прошел), однако, увы, и некоторые уже известные молодые писатели не погнушались компанией, в частности Булат Окуджава и Белла Ахмадулина.

В принципе ничего страшного в этом фельетоне не было, за исключением некоторых глухих угроз, явно шедших от заказчика, все того же зловещего «комитета». Вскоре сквозь гудящую вату заглушек об Алике Гинзбурге заговорили и «клеветники» западных радиостанций. Атмосфера, стало быть, сгущалась, никто, однако, не предполагал, что последуют какие-нибудь серьезные решения. Ну, в крайнем случае вышлют из Москвы за пресловутое, всем осточертевшее уже «тунеядство», ну а потом выйдет какое-нибудь послабление.

В тот вечер в ЦПКО никто ни о чем плохом не думал. Происходило «кучкование», образовалась бродячая компания, началось шляние по Москве. Везде пели ранние песни Булата — «Ах, Арбат, мой Арбат», «Полночный троллейбус плывет по Москве» — и болтали без конца на тысяча и одну тему, как Евтушенко тогда писал: «О нашей молодости сборы, о эти яростные споры», и в разговорах этих самыми шумными и темпераментными были двое: еще один «протей» нового молодого урбанизма, востроглазый Сережа Чудаков и рыжий, огненный юнец, движитель богемы Алик Гинзбург. После той ночи я этого беззаботного юнца больше уже не встречал. Через две недели он был арестован и угодил в свою первую тюрьму на два года.

В принципе именно КГБ и партия втянули этого человека богемы в политическое подполье. В нормальном обществе такой рыжий и заводной мог бы стать лидером артистического движения, скандальным издателем, хозяином сенсационной галереи, ну, в крайнем случае вождем какой-нибудь вольтеровской революции парадоксов вроде Кон-Бендита. В советском обществе власть такого человека уже не отпускала, гнула и давила до конца. Его разработали на погашение, и его молодость была преждевременно успешно погашена. Отвечая на каждое унижение и насилие все более решительными актами сопротивления, он стал зэком, подпольщиком, проводником всех этих сахаровских и солженицынских сурово-жизненных идей.

В 1967-м мы с приятелем пришли к зданию народного суда возле Каланчевки, где шла псевдоюридическая расправа над «четверкой». В зал никого не пускали, однако удалось увидеть, как Алика вывели после приговора и посадили в «воронок». На несколько секунд мелькнуло передо мной его бледное лицо с застывшей иронической улыбкой. Так завершилось для него провозглашенное им в июне 1960-го «время больших возможностей».

Потом, в восьмидесятые, были встречи на Западе, но это из другой оперы.

Уже не менее пятнадцати лет нет Илюши Авербаха, теперь ушел Алик Гинзбург, однако не изгладился тот вечер в чехословацком ресторане в ЦПКО. В быстро исчезающем времени запечатлеваются ключевые сцены молодости и немолодости, старости и нестарости, подъема и унижения, которые, возможно, не пропадают из общего вневременного зачета в некоем пространстве жизни и нежизни.

Благодаря одной такой сцене и несмотря на столь редкие встречи, я могу сказать: «Я хорошо знал Алика Гинзбурга». То знакомство с ним, московским юнцом без страха и упрека, быть может, побудило меня написать «Звездный билет». Там тоже был один такой Алик.

20 августа 2002

Норд-ост с юга

В Москве вспыхнула и за три дня прогорела бешеная схватка мировой войны.

У этой войны еще нет номерного знака, но прилагательного у нее уже не отнимешь. Посмотрите на географию боев: Израиль, Алжир, Чечня, Франция, Кувейт, Россия (Буденновск), Дагестан, Россия (Москва), Кения, Танзания, США, Афганистан, Индонезия, Филиппины, Россия (Москва, концертный зал на Дубровке, мюзикл «Норд-Ост»).