Какими путями мог он выбиться в эти лучшие люди? В сущности, таких путей не было перед ним. Человек он был образованный, умный, не мог не сознавать безысходности унизительного своего положения и глубоко, до боли, чуть не до крику его сознавал и страдал нестерпимо, молча, мужественно, правду сказать, только всё больше и больше замыкался в себе.

Впрочем, небольшая тропинка всё же была, исхоженная, истоптанная не одним поколением, даже кое-кто по ней доходил до вершин. Тропинку для беспородного люда придумал и учредил государь Петр Великий, за что вся толпа униженных и оскорбленных беспородных людей всем сердцем почитала, а подчас и прямо любила его. Разумеется, Михаил Андреевич был среди них. Он почитал самый институт императорской власти, ибо одна она только имела полное и абсолютно законное право вдруг, по прихоти или в награжденье заслуг, пожаловать ему чин генерала и тем вывести в люди, а Бог даст и возвысить его над людьми. Неудивительно, что он неукоснительно следовал всем её предписаниям, даже в мыслях никогда не осуждая ничего из того, что государь император изволял своим подданным предписать. Он добросовестно тянул свою лямку и нервно, в нетерпении ждал, когда же верховная власть отметит его за усердие. А власть не спешила. Очень медленно, только в положенный, законом отмеренный срок получал Михаил Андреевич прибавку к жалованью, чины и ордена. Лишь четыре года спустя после определения на службу в больницу для бедных, второго апреля 1825 года, его удостоили орденом св. Анны 3-ей степени, лишь ещё два года спустя его наградили коллежским асессором, что, к его вящему торжеству, дает ему право на потомственное дворянство, как он и поклялся Марии Федоровне в первые дни их совместного бытия, и двадцать восьмого июня 1828 года Московское дворянское собрание записывает семью Достоевских в третью часть родословной книги московского потомственного дворянства, а в январе 1929 года его пожаловали кавалером ордена св. Владимира 4-ой степени.

Да торжество его оказалось недолгим. Для человека его склада характера и ума это была всего лишь нижняя ступенька той лестницы, по которой он мечтал взобраться до самого верха. Не успел он привыкнуть к мысли, что отныне он потомственный дворянин, как уже новая горесть точила, истязала его. В самом деле, какой же он дворянин? Он только что сводит концы с концами, только что не обрекает семейство на ощутительные лишения, тогда как истинные дворяне, тем более аристократы известных фамилий не более, порой и менее, древних, чем Достоевские, владеют тысячами десятин и тысячами рабов, которые беспрекословно служат им, как и подобает рабам. А у него казенная квартира в две комнаты с прихожей и кухней, а кроме неё ни кола ни двора. Как тут не налечь на душу черной тоске. И тоска налегает. И самой настоятельной стала мечта тоже владеть – землей и рабами, хоть плевенькое поместьишко, а всё же купить, себе на радость, детям в наследство, прочему люду в предмет уважения. Мечта как будто могла бы осуществиться проще простого, ведь российское столбовое дворянство, погрязнув в тунеядстве и безделье почти беспредельном, скудеет день ото дня, залезает в долги, подчас неоплатные, беспредельные, порой прямо постыдные, и распродает наследственное свое достояние чуть ли не за гроши. Иди, покупай. Он бы и рад, только нет у него ни лишних, ни свободных грошей.

Если что и радовало его, так это дети, и дети являлись на свет один за другим. Он не знал, куда деваться от счастья, он в пять часов утра будил старших детей и, весь сияя, радостно сообщал, что отныне у них ещё братец или сестрица, и вел их тут же глядеть на сморщенное личико в белоснежных пеленках. Он расцветал – на несколько дней. А там новая змея без устали жалила его отцовское сердце. Младенец помещался в спальне вместе с родителями. Старшим там уже не было места, а в казенной квартире кроме спальни всего лишь гостиная. Он бы поместил их и в гостиной, да это был бы уже нестерпимый позор, жить без гостиной порядочному человеку нельзя, а он при любых обстоятельствах должен был оставаться порядочным человеком, и в глазах любого другого, пусть даже самого постороннего человека, и в своих собственных. И для старших детей наскоро отделили тонкой перегородкой угол в передней, не до самого верху, конечно, чтобы хоть немного проникали воздух и свет, нечто похожее на платяной шкаф в бедной, но не совсем бедной, семье, в котором едва умещается одна небольшая кровать на двоих. Каково такое убожество отцовскому сердцу, которое так страстно, впрочем, тайно и молча, любит детей? Нестерпимая боль. Боль становилась ещё нестерпимее, когда дети росли, а дети, как известно, растут быстро, до неожиданности. Глядя на них, Михаил Андреевич беспрестанно горел от стыда. Он отец, он обязан оставить им хоть что-нибудь, хотя бы на первое время, пока не встанут на ноги, не смогут обеспечить себя, а что он оставит и, стало быть, что же он за отец?

Его дети – его вечная мука и вечный укор. Все они, кроме первенца, появились на свет при больнице для бедных, а ведь это проклятие, нестерпимый позор, вероятней всего и пророчество, против которого он мог чувствовать себя только мошкой, не больше того.

И на такое-то истерзанное вечными муками самолюбие вдруг упала беда. В сущности-то случилось обычное дело. Близь их деревни явился богатый сосед, сосед как сосед, кроме богатства, кажется, и не было ничего. Впрочем, с большими амбициями, с жаждой себя показать. А как показать? Прием у богатых на это простой: закатил пир на весь этот маленький мир и зазвал всю округу к себе. Матушка имела слабость принять приглашение и сама же, невинная как ангелица. Описала батюшке праздник. У батюшки, надо думать, душа разорвалась от боли. Страсть закипела. Матушка, в его глазах, явилась повинной во всех смертных грехах. В один миг между ними пробежала черная кошка. Он осыпал её градом самых гнусных упреков. Она попыталась перед ним оправдаться, едва ли понимая, в чем её грех. По прошествии времени в его руки попали их письма. Они часто писали друг другу, когда она уезжала в деревню с детьми, тогда как его цепи службы держали в Москве. Он плакал над этими письмами. И как ему было не плакать.

«Клянусь тебе, друг мой, самим Богом, небом и землею, детьми моими и всем моим счастьем и жизнью моею, что никогда не была и не буду преступницею сердечной клятвы моей, данной тебе, другу милому, единственному моему, перед святым алтарем в день нашего брака, Клянусь также, что и теперешняя моя беременность есть седьмой крепчайший узел взаимной любви нашей с моей стороны – любви чистой, священной, непорочной и страстной, неизменной от самого брака нашего. Прощай, друг мой, не могу писать более и не соберу мыслей в голове моей; прости меня, друг мой, что не скрыла от тебя терзания души моей; не грусти, друг мой, побереги себя для любви моей; что касается до меня, повелевай мною; не только спокойствием – и жизнью моей жертвую для тебя…»

«Я света Божьего невзвидела; нигде не могла найти себе ни места, ни отрады. Три дня я ходила как помешанная. Ах, друг мой, ты не поверишь, как это мучительно. Любви моей не видят, не понимают чувств моих, смотрят на меня с низким подозрением, тогда как я дышу моею любовью. Между тем время и года проходят, морщины и желчь разливаются по лицу, веселость природного характера обращается в грустную меланхолию, и вот удел мой, вот награда непорочной страстной любви моей; и ежели бы не подкрепляла меня чистая моя совесть и надежда на Провидение, то конец судьбы моей самый был бы плачевный. Прости мне, что пишу резкую истину чувств моих. Не кляну, не ненавижу, а люблю, благодарю тебя и делю с тобой, другом моим единственным, всё, что имею на сердце…»

Истины чувств батюшка не увидел. Батюшка поднял камень и бросил его, возомнив себя без греха. Это убило её. Она слабела, таяла, чахла. Силы оставили её до того, что она уже не могла расчесать свои густые длинные волосы. На её лице остались одни большие глаза. Они умоляли. Они просили пощады. Он навсегда запомнил эти полные несчастья глаза. А батюшка что? А батюшка лечил всеми доступными средствами её бренное тело, но так и остался непримиримым, жестоким и беспощадным. Она умерла. В тот день он одним разом утратил и мать и отца. Следом пришла гибель Пушкина. Он тяжело заболел. У него пропал голос. Страшились, что он потеряет рассудок. Доктора ему помочь не смогли и решили, что он должен ехать в столицу, где ему предстояло сдавать вступительные экзамены, что авось дорога его исцелит. Она исцелила. Голос вернулся, но стал очень тихим, порой опускаясь до шепота.

С того дня он мечтал только о том, чтобы умереть.

С той жестокой поры он неотступно и зло стал следить за людьми, позабывшими, не хотевшими знать, что был Христос.

Без великого-то суда не рождается великих творений. То-то и есть! А в его поспешных набросках не находилось никакого суда, не то что великого, а хотя бы какого-нибудь. Ему для романа была идея нужна, большая идея, на все времена. Только тогда из этих набросков сам собой вырастет великий роман.