Первую феминистку Мэри Уолстонкрафт могла бы спасти элементарная операция, но тогда таких не делали. Опий, вино и щенки вместо молокоотсоса – вот все, что мог предложить Фордис осунувшемуся от горя мужу Мэри. Двух девочек – его новорожденную дочку и трехлетнюю Фанни – перевели в соседние апартаменты. Мэри с мужем, проповедующие идеалы свободы во всем, даже в браке, жили рядом, но в разных домах: они планировали много работать и не хотели мешать друг другу. Жизнь обещала быть такой радостной и плодотворной, ведь к обоим уже пришла известность и их охотно печатали. Уильям, в отличие от порывистой и страстной Мэри, был сдержанным и скорее замкнутым человеком, и сейчас он боялся даже смотреть на доктора, хотя очень хотел спросить у не-го: это конец или еще есть надежда? В Лондоне в те августовские дни стояла нестерпимая жара, и Уильям то подходил к окну и открывал его настежь, задергивая белые легкие шторы, то, наоборот, плотно закрывал створки, чтобы шум с улицы не беспокоил больную. Доктор Фордис думал о том, что миссис Годвин, конечно, еще нестарая и сильная женщина, организм борется, но что-то подсказывало ему, что печальный финал неизбежен. Подобное он уже много раз видел.

– Велите купить еще вина, мистер Годвин. И давайте ей его почаще. Может быть, она забудется и во сне наступит кризис. Пока лихорадка не проходит, а мне, прошу простить, надо идти к другим пациентам. Зайду к вам завтра утром.

В комнату робко вошла служанка и сообщила, что кухарка уволилась и обеда не будет, – жизнь начала рассыпаться как карточный домик, сразу и вся, так всегда и бывает, но Годвин выгнал ее со словами: “Надо купить вина, немедленно!” – и подошел к кровати Мэри. Она бредила, что-то говорила, но не ему.

Сейчас она будто летела куда-то и видела сверху, со стороны, всю свою жизнь. Вот она стоит возле собора Святого Павла (72, St. Paul’s Churchyard) – рядом с домом издателя Джозефа Джонсона. Это был ее первый самостоятельный Лондон, и она отчаянно робела – со знаменитым издателем ее связывали пока только короткая переписка и приглашение прийти. Мэри тогда долго гладила желтую штукатурку старого дома и не решалась дернуть за колокольчик. Она увидела себя там и подумала: боже, как я ужасно выгляжу! Грубая мятая юбка, несвежая домотканая белая блузка, ботинки на толстой подошве и уродливая бобровая шапка на голове. Ну конечно, вспомнила она, я же никому не хочу нравиться, я не хочу замуж, я хочу писать, читать и думать. И не быть при этом компаньонкой или гувернанткой, нет, ни за что, я уже знаю, что это такое.

Тогда она пришла к Джонсону не с пустыми руками – в саквояже лежала рукопись ее романа “Мэри”. Не было никаких надежд, что он издаст роман никому не известного автора. Но ведь позвал! И она пришла, даже не задумываясь о том, что в Лондоне никого не знает и жить ей негде и почти не на что.

У той истории был счастливый финал: Джонсон не только согласился издать ее опус, но и пригласил пожить у него, пока они что-нибудь не придумают с жильем. Он заставил ее учить французский и немецкий – пригодится! – и сделал завсегдатаем своих знаменитых обедов, где собирался весь цвет литературного Лондона. Мэри тогда еще не знала, что оставаться у него совершенно безопасно – Джонсон не интересовался женщинами. Он, как и его гостья, по-настоящему любил только книги – в его доме они были везде: на неровном и не слишком чистом полу, возле стен, причем книжные пирамиды удачно скрывали пятна и порванные обои. Мебель была только самая необходимая, приходящая кухарка готовила простые блюда. На его званых обедах подавали рыбу и овощи, иногда рисовый пудинг, но гости так были заняты разговором, что спроси их вечером, что они ели у мистера Джонсона днем, они бы точно не вспомнили.

Кому только он тогда не помогал: печатал всех инакомыслящих, от священников до врачей и ученых, прославил многих поэтов. Он был гением издательского дела: первым стал выпускать ежедневники для мужчин и женщин и даже продавать патентованные лекарства. Дела шли в гору, и он щедро делился своими доходами с друзьями.

Три недели продолжалось это немыслимое для Мэри счастье, пока хозяин сам не подыскал ей жилье неподалеку, на Джордж-стрит, и не сказал: “Больше всего мне нравится в тебе твоя внутренняя свобода, Мэри: ты ни на минуту не задумалась о том, что скажут вокруг, если мы, мужчина и женщина, совершенно одни, без слуг и без родни, станем жить вместе в одном доме. Будь всегда такой смелой!” И предложил печататься в издаваемом им журнале “Аналитическое обозрение” – благодаря этому Мэри смогла не только сама платить за квартиру, но и даже что-то посылать сестрам. Она по-прежнему ходила к Джонсону обедать, надо было только перейти Темзу, всего-то десять минут пешком. И именно там она познакомилась с лучшим другом своего издателя – модным художником Генрихом Фюсли.

С чего все началось?.. Да с его картины “Ночной кошмар” – она висела прямо над обеденным столом в гостиной Джонсона. Это потом ее авторские копии будут продавать на аукционах за бешеные деньги – так одна из них и попадет со временем в приемную доктора Фрейда. Страх и насилие – твердая валюта на все времена, Фюсли это отлично знал. Первый раз увидев полотно, Мэри остолбенела: демон верхом на обнаженной женщине, а в центре – огромная зловещая голова слепой лошади. От картины шло такое эротическое напряжение, что у нее сжались колени.

– Вам нравится? – спросил ее невысокий джентльмен с выразительным лицом: большие умные глаза, огромный нос и чувственный рот. Он был автором картины.

Она только и смогла пробормотать: “Мне страшно”. Она была девственницей и прекрасно понимала, что разговоры за обеденным столом у Джонсона – об адюльтере и бисексуальности – не подходят для женских ушей, но, думала она, женщины-то живут среди этого, и ради них она должна понимать, о чем речь.

Фюсли тогда было уже сорок девять, но благодаря жадному интересу к жизни он не казался стариком. Он стал засиживаться у Джонсона за полночь – и разговаривал, разговаривал с Мэри обо всем на свете. Спрашивал про детство, про сестер, про жизнь в Бате, где она служила компаньонкой у богатой дамы. Больше всего ему понравился рассказ о том, как она почти силой увезла сестру Элизу от ее мужа, судовладельца Мередита Бишопа, и прямо в кэбе разломала в ярости ее обручальное кольцо. Это из-за брака сестры, которая чуть не лишилась тогда рассудка от постоянного насилия мужа, Уолстонкрафт писала, что в Англии “жена является такой же собственностью мужа, как его лошадь, как его собственная задница, в то время как у нее самой нет ничего, что принадлежало бы ей”.

– У вас, должно быть, сильные руки, Мэри, покажите-ка! Ведь даже я не смог бы сломать кольцо.

И, не дотрагиваясь до ее рук, художник просто смотрел на Мэри во все глаза.

Он о многом рассказывал ей и сам. Этот смелый швейцарец, друг художника Джошуа Рейнольдса и поэта Уильяма Блейка, сделал в Англии успешную карьеру. Он не только шокировал почтенную публику, но и рисовал сентиментальные картины – славу ему принесло, например, полотно “Апофеоз Пенелопы Бутби”, где он по просьбе отца умершей шестилетней девочки изобразил ее встречу с Ангелом. Но на самом деле этого раннего романтика, как его назовут позже искусствоведы, по-настоящему интересовали только две вещи – секс и безумие. Если Мэри в своих “Мыслях об образовании дочерей…” писала о том, что девочкам не стоит потакать всем своим желаниям, то он убеждал ее: секс не должен быть запретной темой. На самом деле секс – содержание и одна из главных радостей жизни. (Надо сказать, для того времени весьма отважные и редкие суждения.)