Шрифт:
Для многих писателей это умение Пушкина сразу ввести читателя в мир своих героев оставалось недостижимым идеалом: это не каждому удаётся; есть писатели, для кого естественнее начинать книгу постепенно, медленно вводя в неё читателя, не сразу представляя ему героев.
В «Герое нашего времени» – иные, не пушкинские, но тоже стремительные начала каждой части. Герои Лермонтова – постоянно в движении, и каждая часть романа с того и начинается: герой куда-то едет. Первая повесть – «Бэла»: «Я ехал на перекладных из Тифлиса». Вторая повесть – «Максим Максимыч»: «Расставшись с Максимом Максимычем, я живо проскакал Терекское и Дарьяльское ущелья, завтракал в Казбеке, чай пил в Ларсе, а к ужину поспел в Владыкавказ». Оба эти «я» не Печорина, но всё вокруг Печорина движется, торопится, спешит – и офицер-рассказчик тоже. В следующих трёх повестях «я» уже принадлежит Печорину, и он тоже всё время едет, непрерывно находится в движении. Вот начало «Тамани»: «Тамань – самый скверный городишко изо всех приморских городов России. Я там чуть-чуть не умер с голоду, да ещё вдобавок меня хотели утопить. Я приехал на перекладной тележке поздно ночью».
Здесь – сразу всё: и необыкновенные приключения, и быстрое движение, и резкий, быстрый тон речи… «Княжна Мери» начинается тем же глаголом «приехал»: «Вчера я приехал в Пятигорск, нанял квартиру на краю города…» Только в «Фаталисте» Печорин, казалось бы, никуда не едет и ниоткуда не приезжает, но и там – движение: «Мне как-то раз случилось прожить две недели в казачьей станице…» – опять жизнь не устоявшаяся, переменчивая, укладывающаяся в сжатые строки…
«Мёртвые души» Гоголя начинаются, как ни странно, более похоже на Лермонтова, чем на Пушкина: здесь тоже движение: «В ворота гостиницы губернского города NN въехала довольно красивая рессорная небольшая бричка, в какой ездят холостяки…» И это не случайное начало: вся книга – о движении Чичикова по губернии, недаром бричка станет одним из самых запоминающихся предметов в «Мёртвых душах», недаром и кончится книга движением, но уже не Чичикова: «Русь, куда ж несёшься ты, дай ответ?..»
Но другие, более ранние, чем «Мёртвые души», работы Гоголя, объединённые под общим названием «Петербургские повести», начинаются иначе. Здесь мы, как и у Пушкина, сразу попадаем в самый центр того мира, куда поведёт нас автор. «Нет ничего лучше Невского проспекта, по крайней мере, в Петербурге; для него он составляет всё». («Невский проспект».) А вот ещё два начала петербургских повестей Гоголя, явно перекликающихся с началом «Униженных и оскорблённых»: «Марта 25 числа случилось в Петербурге необыкновенно странное происшествие». Так начинается «Нос». И – очень похоже – «Записки сумасшедшего»: «Сегодняшнего дня случилось необыкновенное приключение».
В обеих этих повестях действительно произойдут события невероятные, фантастические – они оправдают такое начало. Но разве «Униженные и оскорблённые» – фантастический роман? Разве там будут переписываться собаки и носы станут молиться в Казанском соборе? Нет, ничего подобного не будет. Зачем же тогда Достоевский начинает роман таким точным указанием времени, когда с рассказчиком, от чьего имени ведётся повествование, «случилось престранное происшествие»?
Пожалуй, даже указание времени излишне точное: прошлого года, двадцать второго марта, вечером… Когда мы прочтём ещё несколько строк, то узнаем, что действие происходит в Петербурге, на Вознесенском проспекте. Но, вчитавшись внимательнее, мы через несколько глав поймём, что точность эта не подлинная, что главного-то мы не узнали: «прошлого года» – ничего не значит; события, описанные в романе, не могли происходить за год перед тем временем, когда Достоевский писал свой роман, – в книге сознательно перепутаны сороковые и шестидесятые годы. Значит, точная дата, открывающая книгу, понадобилась автору только для того, чтобы убедить читателя: всё описанное было на самом деле; заставить читателя верить тому, что он прочтёт дальше.
Так с первых же слов автор ставит непременное условие, заключает договор с читателем: нужно верить всему, что будет рассказано; как бы странно ни было, на первый взгляд, любое происшествие, – оно могло быть; оно точно отражает ту непривычную, странную действительность, в которой живут герои Достоевского: действительность обострённых, обнажённых чувств.
Между тем после первой фразы ничего необыкновенного или странного не происходит. Наоборот, Достоевский рассказывает о вещах совершенно обычных, даже скучноватых: «Весь этот день я ходил по городу и искал себе квартиру. Старая была очень сыра, а я тогда уже начинал дурно кашлять. Ещё с осени я хотел переехать, а дотянул до весны».
Язык Достоевского в первом абзаце нарочно, подчёркнуто прост, даже и не похож на литературный. Скорее так говорят, а не пишут в романах: «…хотелось квартиру особенную, не от жильцов… хоть одну комнату, но непременно большую, разумеется вместе с тем и как можно дешёвую». Тем не менее, сразу после этих, как будто и корявых, слов мы узнаём, что рассказчик – писатель.
2. Фантастический мир Петербурга
Во втором абзаце разговорный тон исчезает. Перед нами возникает один из главных героев Достоевского: город, Петербург. Вспомним ещё раз описание Петербурга, данное Гоголем:
«Но страннее всего происшествия, случающиеся на Невском проспекте. О, не верьте этому Невскому проспекту. Я всегда закутываюсь покрепче плащом своим, когда иду по нем, и стараюсь вовсе не глядеть да встречающиеся предметы. Всё обман, всё мечта, всё не то, чем кажется… Он лжёт во всякое время, этот Невский проспект, но более всего тогда, когда ночь сгущенною массою наляжет на него и отделит белые и палевые стены домов, когда весь город превратится в гром и блеск, мириады карет валятся с мостов, форейторы кричат и прыгают на лошадях, и когда сам демон зажигает лампы для того только, чтобы показать всё в не настоящем виде».