Однажды мы вышли к гостеприимному лесному хутору. Истосковавшись по молоку, припали кто к банке, кто к кружке, а кто прямо к ведру. Один Борода сидел в сторонке.

– Почему вы не пьёте? – спросила я.

– Да тут коровы сплошь бруцеллезные, – невозмутимо отвечал наш насквозь добродетельный начальник

Чуть не подавившись от такого сообщения, я поспешила поделиться новостью с остальными.

– А я-то думаю, почему молоко такое вкусное, – сказал Маэстро, спокойно осушая какую-то бадейку. – Ну-ка, ребята, помогите мне, сейчас мы угостим нашего командира.

Подхватив ведро, он двинулся к Бороде.

– Ты что, с ума сошёл? – закричал Борода и пустился наутёк напролом через кустарник, только замелькала его полотняная белая шляпа.

Мы хохотали до упаду, и после этой истории я уже не могла воспринимать всерьёз ни Бороду, ни свои попытки составлять номенклатуры.

Практики всё больше убеждали меня в правильности моего выбора, и всё больше я понимала, что моё место не в лаборатории.

Рене, который служил на Севере и влюбился в него, как он говорит, «навеки», не пришлось меня агитировать. Его странные, казалось, алогичные стихи

(Разъедутся на зиму люди,

Машины уйдут по лыжне,

И мысль о несбывшемся чуде

Опять возвратится ко мне…),

Его убеждённость, что мегаполисы, оторванные от природы, иссушают и деформируют душу.

(Города – это раны на теле Земли,

И надеюсь, их время залечит),

Его рассказы о том, как на краю Земли очищается и наполняется жизнь, падали на взрыхлённую, подготовленную почву и делали моё решение бесповоротным. И хоть на практики меня не брали (требовались только парни), заявку на распределение я подала в Северогорск.

Теперь скажи, что мне делать? Могу ли я сдать билет и распаковать багаж? Буду ли я в этом случае та Данусь, которую ты знаешь? Мне кажется, это будет, как если бы из резиновой надувной игрушки выпустили воздух, и она стала бы плоской, невыразительной, никому не нужной.

Я люблю тебя! Я хочу быть с тобой, хочу обнимать тебя, вечером ждать твоего прихода, но в сердце моём нет двух ответов. Оно зовёт меня туда, на край света. Может быть потому, что ты всё равно всегда со мной, где бы я ни была. Прости меня! Не сердись! Будет отпуск, я приеду, мы будем бродить с тобой по берегам Вольной реки, пить чай в пригородном доме и лопать пирожки с брусникой, испечённые Софьей Алексеевной, по-домашнему, без шума, сыграем свадьбу.

Завтра, то есть уже сегодня – я писала тебе почти всю ночь-. сборы будут полностью завершены. Расставание будет нелёгким. Отец станет сокрушаться: и куда она едет с таким ветром в голове? Представляешь, это у меня в голове – ветер! Как много в мире несправедливых суждений! Вообще, знаешь, всё же мои родители, которых я обожаю, не знают ничегошеньки о том, чем я живу. Дай им волю, они оставили бы меня здесь навсегда. О нет! Понимаешь, городок наш чудесный: дома – как маленькие замки, с шероховатыми стенами, увитыми плющом, тихие улицы, роскошные парки, но теперь мне кажется, что сюда хорошо только приезжать на недельку-другую – посмотреть на синие горы, насладиться красотой, покоем. Задерживаться здесь надолго мне уже совсем неохота. Само время здесь какое-то странное – тягучее, расплывчатое, подобное летнему зною. Кажется, отдайся ему –утонешь, растворишься, и останутся тебе неведомыми земные и неземные просторы. Если бы я слетала на Марс, то, вернувшись, наверное, застала бы те же красные черепичные крыши и тех же любопытных соседей, которые лишь чуточку раздались бы в ширину и поблекли, но с таким же энтузиазмом, с каким сейчас расспрашивают о ценах на мясо в Славгороде, разузнавали бы, сколько стоят фрукты на дальних планетах. Мне жаль их, но если бы они услышали об этом, они бы сильно удивились, потому что сами бесконечно жалеют меня. Ещё бы – ведь я еду на Север!

Я еду на Север! Пожелай мне счастливого пути! И помни: всё ещё будет!

Напиши мне в Северогорск до востребования. Пока я доберусь туда на перекладных, письмишко уже будет там.

Чао!

Твоя

_ _ _

21.09.1963г.

Михаил

Пригород

Данусь! Дорогой мой крылатый человек.

Мне нет оправданий. И не потому, что я не угадал твоего желания. Во всяком случае, не только потому. Я лгал тебе. Что обнаружил, впрочем, лишь тогда, когда прочитал твоё письмо. Я понял это по захлестнувшему меня жгучему чувству стыда. У тебя не бывает так? Говоришь или пишешь с твёрдой уверенностью, что всё сказанное – чистая правда, а потом оказывается, что под покровом этой внешней правды таилась ещё одна, которую ты вольно или невольно не замечал. Когда до меня дошло, что ты уже в дороге, и мы не увидимся, тут-то я уразумел, чего стоили мои уверения о пренебрежении к штампам в паспорте и о том, что мне, мол, страсти обуздать – раз плюнуть. Ох, Данусь! Может быть, всё дело в том, что за каких-нибудь пару недель я успел привыкнуть к мысли о близости рая. Я слишком долго сдерживал себя, и стоило мне получить от жизни туманный намёк на то, что мы можем быть вместе, как воображение моё разыгралось. Я потерял голову. Я затеял с жизнью гнусную торговлю. Вместо того чтобы бросить всё и мчаться к тебе хоть на «пару дней, на пару часов», я стал выклянчивать у судьбы всё разом. И получил по заслугам. Я даже не обнял тебя, Данусь.

Ты спрашиваешь, помню ли я тот мартовский день. Хотел бы я его забыть. К моим тогдашним мукам сейчас прибавилась неловкость. Но будь хоть немного снисходительной, Данусь. Как я тогда рассуждал, да, собственно, и сейчас рассуждаю? Все мы – люди. А человек, Данусь, существо слабое, какие бы иллюзии он ни питал на этот счёт. Что же касается нашей плоти, тут и говорить нечего. Слишком часто она берёт верх над самыми светлыми побуждениями разума, и мы пасуем перед ней. Для тебя, полагаю, не секрет, что часто влюблённый или даже любящий мужчина, оказавшись при соответствующих обстоятельствах в обществе другой, привлекательной женщины, не в силах противостоять соблазну, изменяет своей любви. Ситуация достаточно тривиальна. То же случается с прекрасным полом. Пословица «добродетель крепка, пока нет соблазна» возникла недаром. Из ста женщин девяносто не устоят. У мужчин ещё хуже: из тысячи – девятьсот девяносто девять. Вряд ли я ошибаюсь. И тут не стоит кричать «караул!». Однако, нужна какая-то определённая позиция. Теоретически найти её не трудно. Можно подражать, например, тому же Кенту. В Америке у него была жена, которую он очень любил, в Гренландии – Саламина, которой он посвятил чудесную книгу, и Анна, в которую он был немножечко влюблён. И всё было целомудренно и человечно. Но когда я попытался перенести эти принципы с гренландской на нашу почву и на свою малосмышлёную особу, получилось чёрт знает что. ВО времена моего решающего броска в жизнь я вступил, например, в связь с сорокалетней женщиной. На первых порах мне даже казалось или я уговаривал себя, что это и есть моя Саламина. Потом, отрезвев, я оправдывал случившееся тем, что мне необходимо знать, как складываются отношения между юнцом и зрелой женщиной. Но всё это не долго служило мне утешением. На самом деле это была пошлая отвратительная связь, о которой я до сих пор вспоминаю с превеликим стыдом.

Мудрое спокойствие Кента осталось для меня недосягаемым. Я делал много глупостей, мучился по пустякам. Но чему я всё-таки хоть немного научился – уважению свободы, своей и чужой. И ещё научился не придавать значения мимолётным влечениям плоти.

Я почувствовал тогда твоё состояние, но был уверен, что это всего лишь лёгкое волнение крови, и хотел избавить тебя от раскаяния, которое, как я полагал, неизбежно должно было наступить при встрече с Реней.

Теперь уж я могу тебе признаться, сколько душевных сил отнимала у меня борьба с не проходящим желанием тебя обнять. Ты, должно быть, помнишь мои выбрыки. То я обязательно становился справа от тебя, зная, что, если стану слева, ты возьмёшь меня под руку. То напускал на себя холодность, от которой леденело всё вокруг…. Вёл себя, как мальчишка, как школьник. Поведение моё мне не нравилось, каждый раз я казнился, но как показывало дальнейшее, без особого проку. Рассуждал я разумно, правильно, по-человечески. Но как только начинали говорить чувства, я превращался в ханжу, в пигмея, ревнивца, эгоиста…