Чёртова старуха! Она растрезвонит на весь свет о его находке! Даже если ей не поверят на слово, то за ним начнут следить, мешая воплощать великие замыслы!

Либрок расправил плечи и холодным взором окинул свою старую бабку, магия которой давно уже еле теплилась в изнурённом теле. Её скоропостижная смерть от инфаркта подозрений не вызовет и магов королевской стражи в родовое гнездо не привлечёт…

Тем же вечером в королевском дворце.

— Информация о жертвоприношениях просочилась в газеты! Ты куда смотрел?! Как допустил?! — бушевал молодой король, кидая печатный листок перед главой королевской стражи.

— На этот раз ритуал возрождения Василиска вышел у негодяев слишком массовым: полсотни адептов мерзкого культа и трое детей, убитых ими на алтаре, — мрачно ответил главный ответственный за правопорядок внутри страны. — Нам удалось отыскать половину этой группы маньяков, но в момент ареста они все покончили с собой.

— Вам следовало ожидать, что фанатики так и поступят, и предотвратить самоуничтожение источников информации!

— Невозможно предотвратить гибель от добровольно наложенного на себя смертельного заклинания — оно срабатывает автоматически, как только объект признаёт себя разоблачённым и утратившим шанс на побег. Вы же в курсе, что заклинание было разработано нашей службой специально для шпионов и диверсантов и не имеет контрзаклятья.

— О, я в курсе! Моему отцу было крайне интересно, как секретные разработки ведомства попали в руки адептов культа «Возрождение»! Сразу припомнилось, что ваши далёкие предки, Ригорин, слыли близкими друзьями змеиного рода, а на гербе семьи Оэн некогда красовалась крылатая змея. — Король вплотную приблизился к широкоплечему главе королевской стражи и шипел слова прямо в его застывшее лицо.

— Моему отцу удалось доказать прежнему королю свою непричастность к той утечке информации, — невозмутимо напомнил Ригорин, смело и открыто смотря в глаза его величества. — Василиск — всего лишь миф, к чему вы упомянули его? Крылатая змея украшала гербы многих знатных семейств, пока символ василиска не был исключён из числа геральдических знаков, причём тут «дружба» с мифическим созданием? Говорите прямо, ваше величество: вы обвиняете меня в халатном исполнении моих служебных обязанностей? Или всё-таки в том, что я сам принадлежу к секте фанатиков-убийц?

— Я ни в чём тебя не обвиняю, — пошёл на попятную король, но мстительно-раздражённо добавил: — Пока не обвиняю… Иди, думай над способом собрать информацию так, чтобы адепты культа не почувствовали себя разоблачёнными.

— Работу под прикрытием и внедрение в секту тайных агентов мы пробовали, но среди фанатиков есть маги, легко распознающие магические личины, так что их не обманешь поддельной биографией и фальшивым, наколдованным лицом.

— Тебе приказано уничтожить секту! Каким образом выполнить приказ — думай сам! Свободен!

Король махнул рукой в сторону двери, додумывая про себя:

«Уничтожить, пока фанатичные почитатели Василиска и впрямь не разбудили дремлющую в каменной статуе змею».

Двадцатые годы двадцатого века. Рязанская губерния, в детстве Ани переименованная новой, советской властью в Рязанскую область, большой город Кадом на берегу реки Мокши… Вернее, он казался большим босоногой девчонке, плескавшейся в реке и бегавшей через мост к подругам из центра городка в ту часть, что неофициально именовалась «Заречье Кадом». Родной город утратил статус города, когда Ане было четыре года, а позже был утверждён «посёлком городского типа», но Ане было важно совсем другое: её посёлок был оживлённым, многолюдным, процветающим посёлком, населённым исключительно доброжелательными и улыбчивыми людьми. Так оно было в светлом детском представлении, в представлении одной из семерых детей Кадомского кузнеца Ильи Добрынина. Илья Иванович сумел породить на редкость крепких, здоровых, высоких и сильных детей — ни один его ребёнок не умер в младенчестве, да и болели они крайне редко. За собой Аня вообще не помнила никаких болезней до того как разменяла седьмой десяток лет.

— Я выковал своим детям железные сердца и стальное здоровье, — похвалялся кузнец Илья завистливым односельчанам.

Дети Добрыниных росли, учились, влюблялись. В 1940 году Аня, студентка педагогического техникума, явилась на каникулы домой с известием, что выходит замуж. Отец нахмурил кустистые брови, внимательно осмотрел паренька, приведённого дочерью в семью, и припечатал:

— Выходи, коль такая блажь в голову втемяшилась. Но бросишь учёбу — отрекусь!

Своего первого мужа Аня любила безумно, со всем пылом юности. Угар первой влюблённости за год не схлынул, скорее наоборот, но коррективы в планы молодой семьи внесла всенародная трагедия: война. Учёба в техникуме прервалась, Аня вернулась в родной дом, Слава ушёл на фронт. На фронт ушли все: раскинувшийся на берегах реки посёлок словно вымер — оставшиеся в нём дети, старики и женщины с утра до вечера трудились на предприятиях и в поле, замещая ушедших воевать мужчин.

В поле Ане и вручили похоронку на мужа. Она помнила, как неверяще смотрела на клочок бумаги и не могла осознать написанное в нём. Долго ходила, как оглушённая, двигаясь автоматически, покорно подчиняясь всем указаниям окружающих, кроме жалостливого: «Поплачь, дочка, легче станет!» Однако плакать было некогда: в ноябре 1941 года фашистские войска вплотную подступили к Рязани…

И вспыхивают в памяти обрывки воспоминаний тяжёлых лет: бескрайнее поле, по которому она бредёт, с усилием переставляя ноги, запряжённая в плуг вместо коня. За ней остаётся глубокий ров, а мальчик, ровняющий плуг, время от времени покрикивает: «Правей берите, тётенька! А теперь левее, а то мы в сторону уходим, косим». На всём поле, выделенном под посадку картошки, нет ни одного коня — только молодые девчонки, тянущие и тянущие за собой тяжёлые плуги. И дети, бросающие в борозду картошку, которую старики со знанием дела разрезали на кусочки: сажать целиковую картофелину — непозволительная роскошь.

«Отец мне выковал железное сердце», — часто повторяла про себя Аня в военные годы.

И кадры из школы, которая возобновила работу в посёлке. Недоучившуюся Аню назначают на должность учительницы, а из-за острой нехватки кадров дают ей в нагрузку не только физику, которую она изучала в техникуме, но и химию, и математику, и даже биологию. С биологией приходилось наиболее тяжко: Аня утром пересказывала детям то, что сама только вечером прочитала в учебнике. В школе полно незнакомых лиц: в посёлок волной идут эвакуированные. На детских лицах редко мелькают улыбки, на многих застыли обречённость и озлобленность. Как-то один новенький долговязый парень взялся открыто дерзить ей на уроке — Аня уже не помнила, что именно он ей сказал тогда, помнила лишь прорвавшуюся сквозь усталость и отчаяние ответную злость. Помнила, как схватила мальчишку за грудки, тряхнула изо всех сил… и увидела в открывшемся вороте поношенного пиджака с чужого плеча голые, резко выступающие под кожей ключицы — на парнишке под пиджаком даже майки не было, а лёгкий он оказался несоразмерно росту, словно усох весь от постоянного недоедания. Аня помнила, как сами собой разжались её пальцы, как парень торопливо и зло застёгивал выскочившие из петель верхние пуговицы пиджака под её тихие слова: