Хотелось уже покончить с этим, но всегда кому-то удавалось уговорить меня ну еще хоть разок защитить честь роты. Да разве так честь защищают? И вот однажды, не в силах отказать, я в конце концов так получил в лоб от чемпиона полка, что, говоря словами старшего лейтенанта Зиедса, ажчавкнуло. Все! Finita la comedia.

Продолжайте плющить носы – спортом я никогда не мог это назвать – без меня. Ничего себе, бои настоящих мужчин! Курам на смех.

Мне, однако, было не до смеха, после последнего боя замучила тошнота и головокружение. «Жизнь вне опасности, но сотрясение мозга ты все-таки получил,» – сказал врач и сослал меня на две недели в лазарет. Потом, как-то раз перед глазами вдруг появился маленький прямоугольник, светившийся всеми цветами радуги, потом закружилась голова, а еще через мгновение я провалился во тьму. Когда очнулся, доктор, наклонившись надо мной, в сомнении качал головой. Армии не нужны такие, кто падает в обморок, решила врачебная комиссия. Признали негодным к военной службе. Вручили бумагу с печатью и отпустили домой. К счастью, за пределами казармы в обморок уже не падал. На гражданке воздух все же куда как здоровее.

Слухи о репатриации немцев на родину, смущая умы, ходят уже довольно долго, и вот настает день, когда из сплошного тумана выступают четкие контуры и новости, которые еще недавно считались безответственной болтовней или пустыми выдумками, обретают официальную форму и содержание. Многие воспринимают предложение фюрера вернуться в Рейх с удовлетворением – как заботу о соотечественниках, как протянутую в сложный исторический момент руку помощи, как призыв стать едиными в объятиях Великой Германии, а не оставаться рассеянными по всему миру. Разумеется, немало тех, кто в сомнениях покусывает губы и мучается с принятием решения. Что выбрать – могучую отчизну, где многие никогда и не бывали, или родину, где поколения предков жили веками?

Возможность репатриации навела в нашем доме что-то вроде паники. Самое поразительное, что у мамы вдруг обнаружились взгляды и мысли насчет международной политики. Она ведет себя так, как, по-моему, должен вести себя Вольфганг, зато отчим держится как латышский крестьянин, которого силком хотят выгнать с возделанных им полей.

– Никуда я не собираюсь ехать, – Вольф стоит, обеими руками вцепившись в дверные косяки. И выглядит смешно.

– Дорогой, пожалуйста, пораскинь мозгами. Это не воскресная прогулка. Если так серьезно зовут обратно, тому есть причина. Откуда мы знаем, что еще нас ждет здесь. Придут русские и перестреляют всех немцев. Со всеми женами, – в уголках маминых глаз появляются слезы.

– Мария, ну что ты. С чего вдруг – сразу перестреляют? За что?

– Не знаю, но мне страшно.

– Германия ведь с Россией договор заключила… – я пытаюсь говорить, сам не понимая что.

Мама и отчим пристально смотрят на меня. Мама с сочувствием, Вольф слегка исподлобья.

– Что вы так уставились? – под их взглядами чувствую себя идиотом.

– Ой, сынок… – мама вздыхает.

– Да у меня нет никакого желания говорить на эту тему. У меня здесь дом, работа. И вообще – вся жизнь. Как ты сможешь оставить эти дубы, которые еще твой дед сажал? Смотри, какие вымахали, кронами сплелись… а как птицы поют по утрам летом…

Знаю, что на Вольфганга порой находит поэтический настрой, но, услышав такой мощный сентиментальный пассаж, я смотрю на него, просто вытаращив глаза.

– Майн Готт, Вольфи! Когда моему отцу вдруг приказали перебраться из Лиелвирцавской школы в Алуксне, он сказал: «Когда ты, человек, всем сердцем и душой прикипел к какому-то месту, вещам и людям, судьба тебя обязательно вырвет из безмятежной жизни и зашвырнет далеко-далеко, чтобы ты мхом не зарос».

– Может быть, с кем-то так и случалось, но это ж не правило. Большинство проживает жизнь на одном месте. Почему мне не любить свой дом, город, людей вокруг? Это же так здорово, разве нет?

– Да, конечно, но, если жизнь подает тебе знак, нужно прислушаться.

– Дорогая, не верю я в знаки.

– Ну, ладно, не будем про знаки. Но ведь от Германии есть официальное приглашение. Для тебя это пустой звук? Корабли уже в порту. И почему-то твои земляки, недолго думая, пакуют чемоданы. Орднунг мус зайн, ты же так говоришь?

– Ну, это ты не по делу. Порядок наступит тогда, когда Латвия и Германия заключат договор, в котором все будет четко и ясно прописано. А пока все происходит на авось, как у русских. Стоит заорать этому загребале шекелей, и…

– Загребала шекелей! – я усмехнулся. – Что ты этим хочешь сказать? Гитлер грабит евреев?

– Да, и на других тоже глаз положил. Цель у него совсем простая – захват Европы, а, если получится, то и всего мира. Увы и ах.

– Ну… – мама опять вздыхает. – Наверно, с такими взглядами тебе туда нечего соваться.

– Ао чем я тебе говорю! – Вольф оттаивает. – Поживем – увидим.

– Ладно, увидим… и все-таки не хочется опоздать на последний пароход и оказаться в лапах коммунистов. Сам хорошо знаешь, у них руки по локоть в крови. И цель та же, что и у Гитлера, пустить свою заразу по всему миру.

– О коммунистах знаю понаслышке. Из Германии мне друзья пишут, а вот, что у России на уме, – по газетам да по слухам. Не так страшен черт, как его малюют…

– Ну, это уж слишком. Адвокатом русских заделался? Ты, немец.

– Но ведь между Россией и Германией – мирный договор, – подчеркнуто невинным выражением лица Вольф пытается рассмешить маму.

– Пожалуйста, не паясничай!

– Между прочим, вчера, когда шел домой, встретил Пауля Шиманиса [8] . Так он никуда не собирается ехать.