Мать запомнила примечательный эпизод из школьной жизни сына. Редкий. О многом говорящий. Сам Геннадий Николаевич очень смутился бы: «А что тут такого? Кто-то же должен был догадаться, что несколько детей обделены вниманием». Но догадался только он.

Послушаем друга Селезнёва со времен юности.

В. А. Могучий: «…А знаете, почему, кстати сказать, Геннадий решил стать журналистом?! Он стал им в силу жизненных обстоятельств и своего характера. Селезнёв на меня всегда производил впечатление очень общественного человека. Он мог работать даже с толпой».

«Гена был очень собранный человек, – продолжает В. А. Могучий. – И именно он всегда кого-то убеждал, порядок наводил. Однажды я с ним ездил на какое-то мероприятие на Пулковских высотах. Может, это был День снятия блокады. Может быть, День Победы. Там было много народу. Комсомольцы. Не знаю, откуда были эти молодые люди. Но ощущалось, что Селезнёв и тут лидер. Он выступал как руководитель. Хотя еще не занимал каких-то особенных постов. Просто он был лидер по природе».

Геннадий Селезнёв с детства был из тех, кого циничная политика легко назовет «левыми». Но это, как показала история, шаткое, неустойчивое, а потому неточное определение. Селезнёв был всегда одним из тех, кому очень небезразлична судьба ближнего, обделенного судьбой. И такого же дальнего.

Как говорил мне Валерий Могучий, «у Гены в душе и в голове была истина. Человек, который только ищет истину, – рефлексирует. А человек, который знает истину, четко идет к ней. Он эту истину знал. Она у него была внутри».

– Сможете ее определить? – попросила уточнить я.

– Но это ведь не идеология – это истина.

– Давайте определим ее вместе. Ощущение из ваших с женой рассказов о Геннадии Николаевиче остается такое, что одной из истин, которую знал Селезнёв, была любовь, интерес и уважение к людям. Так?

– Так! Он всегда был очень дружелюбным в общении с людьми, помогал им. Я не слышал никогда, чтобы он повышал голос. Он мог сказать резко, если с чем-то не соглашался или если кто-то говорил неприятные ему вещи. Но он был ровен, очень приятен в общении, был человеком очень внутренне уравновешенным, гармоничным. Эта его черта прослеживалась все те годы, которые я его знал, на каком бы месте он ни был. И он был очень веселым человеком. Эти всегдашние его шутки, смех… Парень молодой, веселый. Не разбитной, а именно веселый.

…Но однажды на каникулах этот веселый паренек подошел к матери с очень серьезным выражением лица:

– Я еду в Серов, – сказал маме сын-подросток. – Я должен увидеть отца.

Мать чуть дара речи не лишилась. Но возразить ему она не посмела. Это поразительно. Что у родной матери, что у его подчиненных в редакциях газет, что впоследствии у депутатов Госдумы протест мгновенно исчезал, проваливался в тартарары, люди незаметно для себя разводили руками, сразу или почти сразу признавая правоту Селезнёва, когда видели его умный, мгновенно убеждающий, действительно чуть ласковый, чуть с иронией взгляд, как у хорошего отца. Нет, ну возникали иногда на его пути горлопаны и главари, которые просто не видели его взгляда, потому что видели только себя, но эти не в счет.

Вернувшись из родного города, Гена представил матери краткий устный отчет:

– Ну что, увиделись. Николай Степанович очень заволновался, засуетился, кинулся ко мне: «Сынок, сыночек!» Видно было, что в некотором подпитии. Я его остановил и сказал: «Зовите меня просто Гена».

Больше встреч не было.

К 15–16 годам у Геннадия проявились вполне взрослые, зрелые черты характера: решительность, ответственность, определенность, серьезный интерес к знаниям, книгам, тяга к делу, а не к пустым разговорам. Собеседник, советчик, шеф, опекун, руководитель… Куда, в какие вузы шли такие перспективные для советского общества ребята? Ответ напрашивается сам собой. Или в педагогические институты, в педагоги любого профиля, или – через исторический факультет университета – в партийные деятели.

А Селезнёв взял и пошел в токари.

Ровесники Гены Селезнёва, дети первого послевоенного поколения, о Сталине знали всё – и ничего. Многим запомнилось, как плакали их родные, когда по радио сообщили о смерти вождя, как в день прощания гудели в городах заводские трубы, а на железной дороге – паровозы. После кончины Иосифа Виссарионовича, традиционно для России единоличного правителя, вождя, в воздухе власти неожиданно закрутился вихрь многолюдья: Булганин, Хрущёв, Маленков… Он казался даже каким-то праздничным, многоцветным, этот фейерверк фамилий, тем более что о поездках советских деятелей по всему миру рассказывал с большим количеством фотографий популярный журнал «Огонек». О судьбе Лаврентия Павловича Берии долго не сообщали, только в дошкольных кругах распространился смешной детский стишок: «Берия-Берия вышел из доверия, а товарищ Маленков надавал ему пинков».

Но вскоре головокружительный вихрь стих. Вернее, из него выточилась одинокая фигура невысокого полненького человека с родинкой возле носа и давней лысиной. Фигура любила носить брюки с очень высокой талией: гульфик на коротком теле доходил едва ли не до сердца. Это было немодно, немолодо, некрасиво, по всему видно было, что портной не любит своего клиента или не смеет с ним спорить… Звали округлого секретаря ЦК КПСС Никита Сергеевич Хрущёв.