— Яромир, — нетерпеливо заерзал на месте Эйда. — а много по округе нечисти всякой шастает?

— Ох-х… Будет мне сегодня спокойствие или нет?! — взмолился Яромир, подбрасывая в костёр охапку палок. — Поначалу хватало: лешие, боруты, кикиморы, черти — без отца и Гривы совсем сволочуга чёрная распоясалась. Теперь же, что в Темнолесье, что на Туманных топях — тишина да покой. Заметил, что зайцы вернулись и лисы, утки, и даже вон — лоси? Всё благодаря нам.

— Получается, что вы себя так совсем без работы скоро оставите.

— Покуда на Большой земле война идёт — не оставим. Раз, два на неделе, да натыкаемся то на трупоедов, то на гулей. Хоть и редко, но даже упыри заходят. Войска со всех сторон гонят огнём погань с полей бранных, вот они в наши края и ломятся. Будто тут мёдом намазано…

— Гули, упыри… Это всё разве не одно и тоже?

— Похожи, конечно, но нет. — усмехнулся Яромир. — Все они падальщики, жрут, в основном, всё, что умерщвлено. Хотя, и на живых наброситься тоже не погнушаться, коли не посчастливится оказаться с ними рядом. Трупоеды — безглазые и мелкие, всегда нападают большими стаями. Гуль крупнее, прячется в основном в земле, вдоль дорог. Похож на совсем высушенного человека с бледно-розовой кожей. Самые же лютые — упыри. Один такой кровосос по силе превосходит двух, а то и трёх мужиков. Быстрые, проворные, жестокие и больно до свежей кровушки охочие… Такими я самолично занимаюсь, а мужикам настрого запретил упырям на глаза показываться. Для них встреча с кровососом — явная погибель. Жалко мне их.

— Себя-то не жалко?

— А чего себя жалеть? На мне же всё, как на собаке. Хоть где-то от этой сраной крови толк есть.

— И что там упыри?

— Большая редкость они в наших краях. За всё время только пару встречал, но и тех с лихвой хватило. Чего уж стоит чёрт Слав-городский, с той скотиной вообще еле совладали… Есть, конечно, ещё вурдалаки, альпы, бабаи, бруколаки, касны, костомахи, ырки и прочая нежить. И это только мертвечина. Всех тварей, что ещё по миру водятся, замучаешься перечислять… Да и, полагаю, что большинство из них я сроду не знаю. Тем более, как с ними бороться…

— Всё-таки хорошо, что ты остался! — Эйда выпучил глаза от удивления. — С тобой и дома жизнь стала как-то лучше, что-ли…

— Наговоришь.

— Нет, ну а что? Ты не только нас оберегаешь, так за тобой и купцы вернулись! Отец всё ещё сетует, что они не такие богатые, как раньше, но у нас уже скупили почти всё, что накопилось, пока водяной на топях охальничпл. А сам отец теперь буквально дрыхнет на золоте!

— Мне больше любопытно, что за вести они приносят с Большой земли. Что-то совсем дурное творится в Слав-городе и меня это сильно беспокоит… Почему брат отправил на сечу с Ольдом самого Руевита? Да, он великий витязь, почти без потерь взял Троицкий посад и отодвинул войска Среброголова с окольных земель, но кто теперь смотрит за гридницей Слав-города и охраняет князя?

— Я на днях подслушал, как один из проезжих сетовал отцу, что в Слав-городе совсем туго с делами купчими. Новый воевода, — Кривжа, — ввёл купеческую подать и обязал каждого торгаша отдавать треть имущества на поддержание нужд княжеского войска. Тех, кто отказывался либо вздергивали на торговой площади, либо они бесследно исчезали. Эй, ты чего, сейчас же сгорит!

— Воевода Кривжа… — Яромир оторвался от размышлений и поспешно выдернул из костра обугленный кусок мяса. — Плохо, очень-очень плохо… Хотя, знаешь, да гори оно все огнём! Чтобы там у них не происходило — это больше не моя забота. Пусть что хотят, то и делают, лишь бы нас не касалось. И так воздух вокруг только-только миром запах…

— Кстати, о мире: как у вас это… со знахаркой?

— Больно ты любопытный, Эйда. Был у меня добрый друже, Гришка, как и ты — такой же говорливый. Так то, что он вечно молол языком что ни попадя до добра его и не довело.

— Отлупили? — хихикнул Эйда.

— Язык отрезали. — мрачно и сурово Яромир поставил Эйду на место. — Под самый корень. Интересно, смог-ли Изва вывести его из лагеря и жив ли он до сих пор…?

— И всё равно, посмотришь на вас с Ядвигой и душа сразу поёт, как будто вас друг для друга Лада специально вылепила. Аль она на людях только такая добрая, а дома из тебя кровь пьёт и верёвки вьёт?

— Как это говорится-то… Мы с ней душа, так сказать, в душу: не бранимся, не спорим, не ругаемся. Вся посуда цела. Тишь да гладь. Я занят своим, она своим. Друг друга никто не пилит, сор из избы не выносит, да и нет его вовсе, сора-то… Когда дел по округе нет, то мы на хозяйстве. Скотина, как-то, сама за собой убираться ещё не научилась. В общем, жизнь идёт своим чередом…

— А правду поговаривают, что она за колдунство ведает?

— Чушь.

— Тогда, как она самому безнадёжному люду помогает на ноги встать, когда даже бородатые лекари и костоправы лишь руками разводят?

— Что попроще спроси… У неё к ворожбе особый подход, как и у меня к охоте, а дальше уже не важно, что да как, главное людям от этого прок есть. Что-то вы не жаловались, когда, в конце серпеня, повитухи Алесе ни толики надёжи не дали, что живой она после родов останется, а Ядвига взяла, да и помогла. Причём и дитё здоровёхонько, и мать на своих ногах пришла. Была-ли тогда какая-то разница что да как? Как-то никто после этого лишних вопросов задавать не стал… Вот-вот, и я о том.

— Любит она тебя, Яромир. Отец ведь ей за Алесю и подвеску яхонтовую, и серьги адамантовые предлагал, так она ни в какую! Нос от всех цацок воротила! Помню, что взяла с Ерёмы браслет золотой, а отца упросила тебе клинок серебряный выковать.