и, ради развлечения, считали:

тыща один... и тыща два... и тыща три...

Другой подхватывал: тыща четыре... тыща пять...

Напев, который длился до заката.

Так мы насобирали три мешка.

Наутро брат не вышел собирать.

А почему - не хочет отвечать,

я лишь потом дознался - от обиды:

я в шутку обозвал его болваном

за незасчитанный случайно лист.

Я, помнится, сказал: две тыщи два. Он: две четыре.

Ну а две тыщи три куда же подевал?..

И десять дней играли мы в молчанку. Встанем

и друг на друга не глядим; едим потупясь.

А между тем туман и изморось все чаще

нам сзади оседали на пальто.

По вечерам мы пригоршней в огонь

кидали листья и глядели в пламя.

ПЕСНЬ ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Осеннею порой, когда

деревья были голы,

в сумерках сошла

к ним туча птиц,

уже почти без сил,

и густо унизала ветки.

Казалось, это возвратились листья,

и ветер их рябил.

ПЕСНЬ ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Сегодняшнее утро брат был занят

копаньем в ящиках - все что-то там искал:

обшарил шкаф, пиджачные карманы,

пальто и, с головой уйдя в комод,

вываливал оттуда барахло.

Перевернул вверх дном всю кухню,

сновал по комнатам,

не глядя на меня.

Когда ж он перерыл мою постель,

я не стерпел: что ищешь?
– говорю.

– Не знаю. Поначалу вроде б гвоздь,

нет - пуговицу, после мне хотелось кофе,

ну, а сейчас хочу, чтоб ты сказал

хоть что-нибудь, хотя бы даже глупость.

ПЕСНЬ ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Мы из окна, облокотившись, с месяц

разглядывали крошечный участок

внутри забора. И настало лето.

Теперь мы в тишине пустынных улиц

бредем молчком, не глядя друг на друга,

как будто незнакомы.

И лампочки не гаснут до полудня,

обставши площадь кругом,

поскольку в муниципалитете

о нас забыли,

и они на солнце

похожи на безумных светлячков.

Булыжник под ногой,

когда-то скользко-новый,

сейчас пружинит, спрятанный травой.

Когда темнеет, мы ложимся наземь,

руками трогая траву между камнями,

как поредевший старческий затылок.

ПЕСНЬ ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Я смастерил шалаш для наблюденья

и день-деньской смотрел на ход реки

с удобного сиденья.

Однажды вечером гляжу,

а по теченью

белесенькая утка

с птичьего двора,

который держит брат,

живущий в доме

выше по реке,

где та спешит с нагорья на равнину.

Потом, смотрю, за ней плывет вторая,

и третья, и четвертая за третьей.

Так по одной в неделю.

Тут я понял,

что это выплывают по воде

те мысли, что мне посылает брат.

А как-то утром вижу:

птичий двор

несется по теченью

всей гурьбой,

и утки возле шалаша мятутся.

Я убежал и затворился в доме,

боясь, что это все дурные вести.

Тут я упал с постели в темноте,

и брат, зажегши свет, пришел мне на подмогу.

ПЕСНЬ ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Руки в карманы, руки из карманов,

встать в центре комнаты,

пройти к стене - уснули

по щелям тараканы?

Вернуться и присесть на табуретку

перед лежащим братом.

Потом мы оба выбрались из дома

и постояли посреди дороги,

меж тростниками.

А над горами солнце догорало,

над морем полная луна крепчала,

верхом на муле;

их круги друг в друге отражало.

И мы, взглянув на этот и на тот,

дивились, что два солнца нас обстало.

ПЕСНЬ ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Мне кажется, что скупость

едва ль порок в преклонные года,

когда уже разъеден скукой мозг.

Я в семьдесят сумел ее бежать:

стал в доме свет гасить к шестому часу,

хоть вечно всюду спотыкался брат.

Теперь вот обгорелым спичкам рад: