– Показывай где,- генерал выскочил из комнаты,- сел на "виллис" и укатил...

Самолет Лобзукова, потеряв пространственное положение, зацепил крылом за землю и разбился на том самом поле, где и я чуть не врезался в лес.

На следующий день мы хоронили Лобзукова и техника, который летел вместе с ним.

В клубе пахло хвоей. Играл оркестр. Глядя на красный гроб с останками майора, я отчетливо представил себе, как в белой мгле возникла передо мной стена леса. И я ясно понял, что только чистая случайность вчера спасла меня от гибели.

Полеты на У-2 хотя и были для меня некоторой отдушиной, но "илы" властно тянули к себе. Я часто навещал свою бывшую эскадрилью, своих друзей. Честно говоря, мое положение не боевого летчика, а пилота звена управления - унижало меня в собственных глазах. Я сам не мог считать себя среди них. А мне так хотелось вновь быть с ними в одном строю...

И я решился написать третий рапорт генералу о переводе меня обратно в полк на "илы". Два предыдущих он велел мне порвать при нем же. Аккуратно написав рапорт, я решил пойти в баню, помыться перед таким важным свиданием с начальством. Баня на аэродроме была переоборудована на русский манер - с парилкой. В бане мылось несколько французов из эскадрильи "Нормандия - Неман", которая располагалась с нами на Витенбергском аэродроме и иногда ходила прикрывать нас.

За время пребывания в России некоторые французы привыкли к нашим морозам и нашим парным в банях, так что они поддавали парку, не стесняясь.

Вдруг послышались взрывы. Смех и шум в бане оборвались. Все прислушивались, стараясь понять, что происходит там, на улице. А там ухали взрывы, тревожно выла сирена.

– Фашист, бомба!
– крикнул мой сосед француз и, окатившись шайкой воды, выскочил в предбанник. Быстро одевшись, мы выглянули из бани, чтобы понять до конца, в чем дело, и, если необходимо, укрыться в убежище.

В небе вражеских самолетов не было. А кругом рвались снаряды. Как оказалось потом, это дальнобойная артиллерия из фортов Кенигсберга вела огонь по нашему аэродрому.

Мы остались в предбаннике и, приоткрыв дверь, наблюдали за происходящим.

Сквозь вой и грохот снарядов донесся рокот запускаемых моторов. И через какую-то минуту-две четыре "ила" одновременно пошли на взлет по двум бетонным полосам. Как стало известно позже, четыре штурмовика взлетели по приказу комдива. Вел группу комэск Иносаридзе. Им предстояло найти и подавить вражескую артиллерию. Взлетев, невзирая на артобстрел врага, они обнаружили аэростат, с которого корректировался огонь фашистской артиллерии, и сходу сбили его. А затем нашли и артиллерийские позиции, с которых враг обстреливал наш аэродром. После нескольких штурмовых заходов четверки "илов" дальнобойная батарея врага прекратила стрельбу. Благодаря быстрым и решительным ответным действиям фашистам не удалось нанести ощутимого урона нашему аэродрому. Обстрел длился минут двадцать. Несколько снарядов попало на летное поле, но ни одного не попало в бетонные взлетные полосы. Еще несколько снарядов угодило и в без того разрушенные ангары. Несмотря на то что техники на аэродроме было много, сгорел только один У-2 и повреждены еще три самолета, но не существенно. Тяжело был ранен инженер полка Каракчиев, а инженер дивизии Титов контужен.

Мартовское солнце клонилось к горизонту. Последние самолеты, пришедшие с задания, садились на широкую бетонку.

Генерал Александров стоял на гранитных ступенях крыльца командного пункта и наблюдал за садящимися "илами". Последний самолет плавно коснулся посадочной полосы. Генерал проводил его удовлетворенным взглядом. Еще один боевой день был закончен.

Он повернулся, чтобы идти на КП, и тут я перехватил его.

– Товарищ генерал-майор, младший лейтенант Ладыгин, разрешите обратиться?

Он пристально посмотрел на меня.

– Что, опять рапорт?

– Так точно, товарищ генерал,- несколько озадаченный его проницательностью, ответил я.

Ничего не сказав, он повернулся и быстро пошел к лестнице, ведущей на второй этаж, где располагался командный пункт дивизии.

Я кинулся за ним. Генерал сел за стол. Рядом стояли несколько штабных офицеров. У окна, сложив руки на груди, стоял начальник политотдела дивизии.

Генерал посмотрел на меня и с серьезным видом сказал:

– Полковник Калугин, вот Ладыгин пришел к тебе на меня жаловаться.

Все присутствующие обернулись в мою сторону. А начальник политотдела, шагнув ко мне, спросил:

– В чем дело, Ладыгин?

– Я товарищу генералу рапорт хотел подать, а он не берет.

– Какой рапорт? О чем?
– спросил полковник.

– Да вот все на "илы" рвется,- пояснил генерал. Он поднялся и зашагал по комнате.

– Ладыгин, ведь есть заключение медкомиссии.

– А мне, товарищ генерал, стыдно своим товарищам в глаза смотреть. Все они воюют, а я на У-2 пиляю, как сачок. Прошу вас, возьмите мой рапорт.

Комдив недовольно поглядел на меня и уселся опять за стол.

– Не знаю, не знаю... Имей дело с врачами,- отмахнулся он от меня.
– Они тебе запрещали летать, пусть они тебе и разрешают.

– Товарищ генерал,- взмолился я,- да вы хоть напишите на моем рапорте, что вы не против, чтобы я поехал на комиссию,- и протянул ему рапорт.

Комдив вздохнул, нехотя взял мою бумажку и написал: "Послать на медкомиссию".

– Спасибо, товарищ генерал!
– поблагодарил его и, взяв свой рапорт, мгновенно покинул КП дивизии.