Говорят, их выдал сосед за бутылку водки…

…или сторож, неважно. Во всяком случае, то, что они не были обрезаны, позволяло моей матери, а также жене брата, Ханке Колодзейской, надеяться вызволить мужей. «Вытаскивали» их (как тогда говорили) из Павяка через членов подполья. Оба брата участвовали в подпольной деятельности, поэтому можно было рассчитывать на любую сумму, необходимую для того, чтобы заплатить взятку. Именно таким образом в свое время удалось спасти их тетку. Однако в случае «мальчиков», как называла их моя мать, все старания оказались тщетны. Жены неделями ждали у телефона известий о казни. Охранник в Павяке, член АК, проверял, были ли среди расстрелянных евреев необрезанные мужчины.

Эту историю рассказывает в своих дневниках Зофья Налковская [32] . Ты не знаешь, каким образом она об этом узнала?

Мать попала в литературную среду перед самой войной. Она немного дружила с Зузанной Гинчанкой [33] . Во время оккупации мама и Гинчанка были посредниками между писателями и Збигневом Митцнером, который от имени Делегатуры правительства Речи Посполитой [34] покупал литературные произведения для будущих публикаций, чтобы помочь авторам выжить. Моя мама раздавала им деньги и, таким образом, вероятно, однажды она познакомилась с Налковской.

В «Дневниках военного времени» в записи от 8 декабря 1943 года Налковская упоминает «маленькую Ханю Шуманьскую, которая, неестественно хихикая, говорит о смерти своего мужа: „Нет, это безумие, это просто ерунда какая-то. <…> Я все время думаю, что это неправда“».

Да, я прекрасно представляю, как мама это говорила. Она очень любила своего первого мужа. Всегда носила на пальце подаренное им кольцо, даже когда была замужем за моим отцом.

Она писала о Станиславе Вертхайме стихи. Ты их читал?

Да, конечно, они есть у меня в машинописи; часть, впрочем, была опубликована после войны в журнале «Твурчосць» («Творчество»), а спустя много лет – в журнале «Зешиты Литерацке» [35] .

Французскому тебя научила мама, переводчица?

Нет, у меня была учительница. Потрясающая. Мы называли ее «Мадам Добровольская». На первом уроке она заявила: «Я не понимаю по-польски». А поскольку я был так называемым «хорошо воспитанным ребенком», приученным, что если к нему обращается взрослый человек, следует вежливо ответить, выхода не было – пришлось как можно быстрее научиться говорить по-французски. Я начал учить этот язык еще до школы.

Как познакомились твои родители?

Отец пережил начало оккупации во Львове. Когда немцы вошли в город, он через Тарнов пробрался в Варшаву. Это был, наверное, конец 1941 года или начало 1942-го. У него имелись связи в ППС, имелись знакомые, имелись отличные арийские документы, но внешность такая, что на улице показываться было опасно – моментально раздавался возглас: «Еврей, еврей!»

Он скрывался на Жолибоже, который был в этом смысле особым районом. Там во многих домах прятали евреев. Отец оказался в квартире, где жила тетка первого мужа моей матери. Та, которую за взятку «вытащили» из Павяка. Мать ее навещала, приносила какие-то вещи, прежде всего подпольные газеты, чтобы та не скучала. Так она познакомилась с моим отцом. В этой квартире или где-то поблизости скрывалась также мать моего отца, которая потом погибла в лагере Равенсбрюк, и Олек Кляйн, ставший мужем младшей из сестер Зигмунта Гросса, – кстати, тоже прекрасный пианист, после войны профессор консерватории в Тель-Авиве. В квартире, где прятался отец, был рояль (к счастью, как он говорил, иначе, сидя в четырех стенах, можно было сойти с ума), и они с Кляйном много играли, поскольку больше заняться было нечем. Должно быть, они играли здорово… Во всяком случае, на мою маму это произвело впечатление – она влюбилась.

Некоторые твои друзья рассказывают, что отец существовал словно бы вне реальности.

Он представлял собой тип этакого рассеянного профессора. Даже я помню невинные «ляпы»: то он несколько раз поздоровается с одним человеком, то мужчине руку поцелует. Но во время оккупации эта его рассеянность могла дорого обойтись. У нас сохранилась его кенкарта [37] (я отдал ее в экспозицию вашингтонского Музея Холокоста), и, представь себе, он подписался на ней собственными именем и фамилией – Зигмунт Гросс. Правда, не на самом виду, под фотографией – там ясно значилось «Владислав Завистовский», а в другом месте, там, где продлевали срок действия документа. Впрочем, этого никто не заметил, пока кенкарта, спустя несколько десятилетий, не попала ко мне в руки.

Неплохая история, свидетельствующая о том, что он был человеком удачливым.

Отец пережил войну.

Во время восстания родители были в Варшаве?

Да, они покинули столицу лишь после капитуляции, вместе со всем населением. Во время исхода в Прушков [38] кто-то из власовцев пытался вытащить мать из колонны. Отец, знавший немецкий, подошел к немецкому офицеру и попросил помочь. Вдвоем они вырвали мать из лап насильников. Такую историю нарочно не придумаешь. Еврей, вызволяющий польку из рук русских при помощи немца.