Поначалу чаще всего случалось так, что мои подопечные делали тяжелый вдох – и умирали. Я думала, что это я их убиваю, но мама объяснила, что они уже были при смерти, а я только создала для них безопасное и спокойное место, чтобы уйти с миром. Тогда я научилась сохранять спокойствие – и позволять жизни или смерти случиться. Я поняла, что от меня зависит лишь одно: создание атмосферы. Если животные выживали, то приходили в сознание, сильно удивившись. Потом дрожали, тряслись, дергали лапами. Они возвращались в чувства довольно быстро, но процесс перехода от травмы обратно к жизни всегда был волнующим и трогательным. Я научилась терпеливо и спокойно ждать, пока животное вернется, и лишь потом занималась его увечьями. Когда кошка или собака восстанавливала связь души с телом, я могла обработать раны, уложить в удобное положение и начать лечение. Я наблюдала за происходящим и все понимала, но еще не могла применить те же приемы к моему собственному опыту диссоциации и к моим травмам. Этому я научилась позже.

Мне было десять лет, когда у мамы появились симптомы острого артрита. Ей грозило провести остаток дней в инвалидном кресле. Традиционная медицина тех лет оказалась бессильна: врачи лишь перечисляли симптомы и выписывали бесполезные лекарства, поэтому мама стала искать другой способ себе помочь. Она занялась йогой, изменила образ мыслей, питание, отношение к жизни и к собственному здоровью – и все наладилось. Мы всей семьей последовали ее примеру: узнали о духовности, альтернативных способах позаботиться о себе, о медитации и различных целительских практиках. Мамино здоровье настолько улучшилось, что она сама много лет преподавала йогу. Посещая ее занятия, я заметила, что, подобно мне, многие люди в классе не присутствуют в своем теле целиком и полностью. Есть в йоге что-то такое, что требует от человека быть в состоянии диссоциации, или йога способствует этому. Я нашла место, где моя диссоциация воспринималась как духовное достижение. Что может быть лучше? Кому-то с большим трудом удавалось достичь измененного состояния сознания, я же легко включалась в него благодаря диссоциации. Несколько лет я увлекалась духовными практиками, поощряющими отделение от собственного тела, потому что в этом мире я не была неправильной и травмированной. Благодаря диссоциации я стала чувствовать себя развитым человеком и частью группы – впервые в жизни. Это мне очень понравилось.

Тогда мне казалось странным наблюдать столь большое скопление людей с диссоциацией. Мне среди них было хорошо, но все же странно. В последующие десятилетия я заметила, что многие формы духовных и метафизических практик оказывают сильное влияние на людей, переживших травму, – а таких большинство. Диссоциативные внетелесные практики могут показаться очень привлекательными для таких людей, ведь их телесный опыт был печальным. К тому же в некоторых духовных группах поддерживаются и даже поощряются многие психологические признаки, характерные для переживших травму: всепоглощающее чувство ответственности в сочетании с очень богатым воображением, обостренная чувствительность к разным эмоциональным состояниям и способности к диссоциации. Кажется, что в некоторые группы специально отбирают только людей, имеющих травматичный опыт. В большинстве случаев лишь в таких группах они могут найти исцеление и чувство общности.

Проблема заключается вот в чем: очень редко в таких группах понимают, что их миссия состоит де факто в интенсивной терапии для людей, переживших травму, большинство из которых эмпаты. Но недостаток осознанности и чувствительности приводит лишь к тому, что такие люди испытывают ненужное беспокойство и заново переживают болезненное прошлое, хотя им совершенно ни к чему позволять себе это. Вот другие примеры техник, основанных на диссоциации: астральные путешествия, работа с энергией, ченнелинг, некоторые виды медитаций и дыхательных практик. Согласно этим техникам, тело воспринимается как сосуд, заключающий в себе дух, а дух рвется на свободу. Исследуя эти виды духовных практик, я заметила следующее: когда травмированного человека учат, как покинуть свое тело, он настолько теряет опору и его так сильно бросает в диссоциацию, что в итоге он испытывает нечто вроде нервного срыва. У него и без того диссоциация, а ему говорят, что нужно увести внимание еще дальше от повседневной жизни. Вот почему многие люди очень часто не могут найти обратный путь.

К шестнадцати годам я научилась помогать людям возвращать сосредоточенность на своем теле, это и стало основой для моей целительской практики. Я понимала, что нужно делать, ведь это ничем не отличалось от работы, которую я уже проводила с ранеными кошками, собаками и птицами. Я создавала безопасную, теплую и комфортную атмосферу, место, куда можно вернуться, и была рядом с человеком, пока он не восстанавливался. Участники духовных групп всегда удивлялись нервным срывам, которые там с ними происходили, но эти срывы были не редки, и если вдуматься, то в них не было ничего удивительного. Диссоциация – это экстренная мера, к которой психика прибегает, чтобы выжить. Когда учишь этому людей, можно запустить разные острые психиатрические состояния. Диссоциация – мощный инструмент, потому и последствия у него сильные.

Чем больше я узнавала о диссоциации, тем лучше понимала: чтобы оставаться в целостном состоянии, человеку необходимы осознанность, концентрация и заземление. Нужно стать самому себе безопасным местом и развить собственные навыки возвращения в него. Я научилась создавать границы и поддерживать людей в процессе воссоединения с собой и вскоре стала учить этому других. Наконец мне удалось применить знания, полученные во время работы с животными. Я вспомнила о том, что эмоции – вовсе не злые и пугающие сущности. Они – знак того, что душа хочет исцелиться. Я научилась видеть в эмоциях необходимые выражения невысказанной внутренней правды, но на это ушло время, потому что мой взгляд на эмоции успел стать довольно предвзятым.

Я рано начала посещать метафизические тренинги. В сочетании с детской травмой получился такой эффект: я стала воспринимать эмоции как признак дисбаланса, неверных моделей мышления, недостаточной отрешенности и неправильного духовного развития. Мне казалось вполне разумным ставить знак равенства между эмоциями и нарушением баланса, потому что я знала людей, чьи эмоции открыли в них чудовищные грани. Я поверила в то, что наши чувства – корень всех зол.

Чтобы стать более духовным человеком, я изо всех сил старалась избавиться от любых переживаний и никого не судить. Пусть в моем сердце живет только радость! Ничего у меня не вышло. Эмоциональный фон стал очень неровным, я постоянно испытывала состояние диссоциации. К счастью, благодаря целительской практике я убедилась в том, что другие ученики, даже те, чье детство не было столь трагическим, преуспели в борьбе с эмоциями не больше моего. Битву с чувствами проиграли все. Так я узнала, что избежать эмоций не получится, и начала смиряться с ними. Я делала вид, что рада-радехонька, а сама позволяла чувствам, особенно злости, проходить сквозь меня, когда необходимо. Ничего лучше мне в голову не пришло. Ролевой модели или ментора, который показал бы мне другой способ, у меня не было.

В борьбе с собственными сильнейшими эмоциями я продолжала узнавать новое о целительских практиках. Я познакомилась с большим количеством людей, переживших травму, помогла им восстановить границы личного пространства и найти связь с землей через практику заземления. Работая с людьми, я обнаружила закономерность, которая больше всего пугала меня. Как только человек восстанавливал связь с собой, он испытывал сильнейшую злость, тревогу или депрессию. Я прекратила целительскую практику. Я ведь делаю людям только хуже! «Духовный» означает безэмоциональный, а со мной человек становился плохим, правда?