Музыка взбунтовалась во мне, взорвалась и зазвучала, освободившись, как от рабства. Музыка! Я пошла за тобой! Посмотрим, как распорядится жизнь…

А жизнь распорядилась просто. Надо кормить ребенка. Надо платить за квартиру. Надо одеваться. Надо, надо, надо… И я со всем пылом нерастраченной музыкальной энергии бросилась в наитруднейшее плавание — на эстраду. Но это не эстрада с «Зеркальным театром», «Эрмитажем» и «Олимпией». Это бесконечные перелеты на маленьких подпрыгивающих самолетах. Это поездки в общих вагонах, где, тесно прижавшись друг к другу, сидят усталые люди с мешками и чемоданами. Это не роскошные номера люкс с коврами и фикусами, а комнаты на четыре койки без удобств. Это маленькие нетопленые клубики с пианино, на которых не хватает клавиш.

1966–1970 годы… Эти годы — самая длинная дорога испытаний без работы в кино. Сразу же после ухода из театра я, правда, сделала в кино еще один «плевок в вечность», снявшись в спортивно-музыкальном фильме «Нет и да». И те же стечения обстоятельств: мною опять заменили «неопытную зелень». Как прочно кинематографисты не думали обо мне и вспоминали только по суровой необходимости. Адская трудность из сегодня перебраться туда и изобразить, воскресить тогдашние мои метания.

1966–1970 годы… пожалуй, самое мятежное время в жизни, потому что оно было опять обречено, опять приговорено к свободе. А ведь мне уже за тридцать. В этом возрасте без настоящего дела свобода… Она проклятая, таинственная и загадочная. Она полна неожиданностей, соблазнов, запретного. Потому что вызывает любопытство и интерес. Она, как зло и ненависть, приемлема в небольших дозах. А перегнешь палку — и летальный исход неизбежен. Эти годы начисто лишены какой-нибудь хронологии. Здесь светлые дни сменялись черным провалом и отчаянием. Весь этот круговорот совершался по кривой, косой, корявой параболе, где невозможно задержаться, не за что зацепиться, когда вот-вот… Но, словно по таинственному взмаху волшебной палочки, свершалось чудо, и я удерживалась, пусть иногда с сильными ушибами. События происходили, а пульс стучал. Стучал, как у нормального здорового человека, который не подвержен от природы никаким недугам и аномалиям. Мой организм имел бетонный пьедестал — здоровые начала моих добрых родителей. Это меня и спасло. «Як говорили, дочурка, у гражданскую: кругом пальба, темень, хоть глаза выколи, собаки лають, а обоз идеть».

С каждым выходом на сцену, от выступления к выступлению, я чувствовала себя крепче и увереннее. Я искала, экспериментировала. Училась на сцене мыслить, быстро и лаконично отвечать на вопросы. Ухватившись за маленькое узнаваемое событие, старалась облечь его в историю, которая имела бы свой сюжет. А главное, вывод, объясняющий мое неслучайное обращение к этой истории. Иногда в голове у меня пролетало видение, которое заставляло немедленно менять ранее принятое направление. Как однажды: выступаю. Застряла фраза той актрисы из первого выступления: «Я счастлива, скоро Сидор Сидорович…» На меня как налетел, как навалился смех… Смеюсь и ничего не могу с собой поделать. И оттого, что мне как-то нужно было оправдать перед зрителем этот смех (ведь не расскажешь истинную причину), вдруг словно с небес, сваливается сверхэксцентрическое спасительное оправдание этого смеха. И зрители уже смеются вместе со мной. Это необъяснимо, это рассказать нельзя. Наверное, очень важно заразить зрителя чем-то очень искренним, своим, пробуждая в каждом чувство смешного. Мне очень хотелось, чтобы мое пребывание на сцене и в городе, и в крае оставалось бы незабытым зрителями. И я всегда выкладывалась. Программа имела железный костяк, но вокруг главного все беспрестанно менялось и обновлялось. В концерте были и рассказы и отрывки из спектаклей, и стихи, и песни. И (чего уж совсем никто не ждал) в концерте я исполняла свои песни. Я не сразу перешла к так называемым творческим вечерам. Было боязно солировать почти два часа на сцене — публика заскучает. Но вот, после отчаянного, незабываемого эксперимента в городе Тамбове, где на сцене городского театра состоялись мои первые в жизни творческие вечера, опасения рассеялись.

Лежишь вечером в номере и фантазируешь, придумываешь, мечтаешь и вдруг дойдешь до такой восторженной фантасмагории, что заикнись об этом кому-нибудь… Словами этого и не расскажешь. От этого экспромта так хорошо на душе и на сердце. Завтра обязательно попробую на сцене что-нибудь из невероятной «фантасмагории». Интересно, что останется до утра? Ведь утром все другое. Утро отрезвляет. А вдруг вместе с утренним светом и будничными заботами, телефонами и головной болью пламенная ночная фантазия бесследно исчезнет?

Испарилось, да не все. И кое-что даже очень удалось. И публика приняла, оценила. Ах, какие то были чудесные вечера — ночи грез. Никакого одиночества. Да никто и не был нужен. Я была так переполнена внутренней жизнью, так боялась расплескать то драгоценное, что предназначалось только ему, только зрителю. И опять, после опустошающего, счастливого выступления я ложилась в своем номерочке, в счастливом уединении, без шума, без калейдоскопа лиц. И опять, и опять погружалась в поиски.

Образ жизни артиста эстрады совершенно особый. Первое, что я сразу отметила, — это независимость и большая личная ответственность. Артисты эстрады кажутся более экстравагантными, более колкими, не прощающими самых мелких шпилек, отвечающими со сцены своими словами, а не текстом, написанным автором. Это люди, о которых ходит наибольшее количество гиперболизированных слухов и историй. Я инстинктивно чуяла, что, вырвавшись на такую свободу в искусстве, надо очень здорово себя ломать, шлифовать и обновлять, чтобы иметь право на такое место.

То была одна из моих первых поездок после ухода из театра. В Москве стояло жаркое лето, а здесь, на далеком севере, трещал мороз. С тремя пересадками пролетели почти треть земного шара. И наша группа артистов наконец-то добралась до места. Аэродром. Аэродром? Это громкое слово. Аэродромчик. Деревянный, холодный аэродромчик. Служащие стояли вокруг нас в ватниках, и по их виду было ясно, что нас никто не ждал.

— Здравствуйте, товарищи, мы — артисты!

— Здравствуйте, товарищи артисты, очень хорошо!

— Нас должны были встречать представители областной-краевой — как тут у вас? — филармонии.

Дежурный обвел глазами служителей аэродромчика и небольшую группу людей, ожидающих очередного рейса. Ни одного лица, характерного для представителей администрации. Артисты, измученные дорогой, голодные и грязные, совсем пали духом. А у дрессировщицы, прижимавшей к себе двух умных пудельков, привыкших ко всему, начались нервные всхлипывания.

— Скажите, где у вас гостиница? — спросил дежурного крепыш-акробат.

— У нас тут есть только Дом рыбака. Может, там вас и ждут?

— А-дну мину-тачку, — не унимался акробат, — люди едут к вам за тридевять земель. Везут вам, можно сказать, веселье, прогресс, а тут никто ничего не знает. Товарищи, скажите, вам хотя бы звонили?

— Товарищ, дорогой, да я пожалуйста, но я ничего такого не знаю.

— Нет, вы мне ответьте, вам звонили?

— Я дежурный! Я… делаю свое дело.

— Нет, но ва-ам зво-ни-ли???

Этот диалог я всегда вспоминаю, когда уже совсем мрак. Полнейший мрак. Все. И выхода нет и не будет. И вдруг — как это бывает в жизни — одно перевранное слово, сказанное с пафосом, или какая-то дурацкая деталь, или неожиданная петушиная трель в голосе, а атмосфера вдруг резко меняется. И мрак уходит. Уходит через вот такой момент эксцентрики. И всегда найдется в компании человек, который сразу схватывает этот момент, быстро его «переваривает» и вносит поначалу в атмосферу разрядку, легкость, поднимается от нервного смешка к веселью — все выше и выше.