Учителя одевались очень скромно. Все их вещи мы знали наперечет. Они ютились в маленьких комнатках нескончаемых коридоров коммунальных квартир. Наша новенькая сняла угол у хозяйки дома, рядом со школой.

В ней многое располагало к нашим «шуточкам»: и чуть кривоватые ноги, и постоянный насморк. Она все время вынимала из кармана платок, отвернувшись от класса, тихо сморкалась, и чуть гнусавым голосом продолжала вести урок. И самое главное — она грассировала. «Р» получалось у нее раскатистым и веселым. А нам больше ничего и не надо было.

— Здг-г-гавствуйте, ученицы!

— Здг-г-гавствуйте, — точно в ее интонации ответила я. В классе «га-га-га!» — то, что надо! Герой дня!

— Как твоя фамилия?

— Гурчэнко.

— Гугчэнко, выйдите из класса.

Надо же — такая удача! И в моей фамилии есть буква «р». Класс наш, послевоенный, разношерстный, многонациональный, распущенный класс — еще громче: «Га-га-га!»

— Выйти из класса? С удовольствием! Спасибо, что отпустили. У меня билеты в кино.

— У кого еще билеты в кино? Пожалуйста, вы свободны. — Несколько самых смелых вышли вместе со мной. Но в кино идти что-то не хотелось. Разошлись по домам.

Такая была наша первая встреча с новой учительницей. Учителя в школе в войну и первые послевоенные годы были, за очень редким исключением, безликие и равнодушные. Учебники распределялись один на пятерых, тетрадей, перьев не хватало. Мужчины-учителя на фронте. В нашей школе преподавали только женщины. Мужчина был один — истопник, старичок.

Историю вела приятная женщина лет тридцати пяти. Она ходила неизменно в одном и том же эпонжевом костюме в большую зеленую с белым клетку. Когда она «излагала» новый материал, весь класс следил пальцем по учебнику и хором исправлял, если она ошибалась. Историчка закатывала глаза к небу. «Боже мой! Кошмар! Это же ужас один!» — постоянное ее восклицание. По-русски она говорила с сильным украинским акцентом, как тетя Валя. Если кто-то на уроке неспокойно сидел, замечание делалось всегда одной и той же фразой: «Ну што ты вертисся, как виртуоз?»

Муж у нее был военный. После уроков он приезжал за ней на мотоцикле. Мотоцикл в то время — роскошь! Мы, высунувшись из окна, смотрели с любопытством, как наша «историчка» аккуратно устраивалась позади мужа так, чтобы не было видно ее сиреневого трико, когда она заносила на сиденье ногу. Но это ей не удавалось. Мы сначала тихо хихикали, а когда мотоцикл отъезжал — улюлюкали всласть во все горло.

Наш класс увлекался «Спартаком» Джованьоли. Книгу передавали друг другу, она прошлась по всему классу. В «Спартаке» есть глава «Куртизанка Эвтибида». Мы поняли, что куртизанка — это что-то нечистое, но толком объяснить никто не мог. Предварительно посовещавшись, решили задать этот вопрос историчке. Она ответила с ходу: «Шо? Куртызанка? Это партызанка». А может, так и есть? Ведь Эвтибида действительно пробралась в лагерь к Спартаку. Тогда почему бы Джованьоли не назвать главу: «Партизанка Эвтибида?» Нет, тут что-то не то.

У нашей преподавательницы по физике за несколько лет на лабораторных занятиях не получался ни один опыт. Вечно все взрывалось, загоралось. Вся одежда была на ней в дырочках от кислоты. Мы старались во время опытов отойти подальше от нее, от этих взрывчатых колбочек. Хорошо горел на ее опытах только сухой спирт. И то его экономили. Он был, как и многое, дефицитом. Что такое физика, мы начали понимать только в восьмом классе.

… Вопрос о куртизанке решили задать физичке. Все равно очередной опыт не получился. Есть время. Почему бы не поговорить?

— Куртызанка? А чому мени цэ питання? Це ж нэ мае видношення до физыки. А що видповила вам вчыттэлька з истории?

— Она сказала, что «куртизанка» — это партизанка…

— А у вас сумлиння? Вона — вчытэль! А вчытэль для вас повинэн бути авторитэтною людыною… — хлопнула дверью и ушла.

Теперь очередь дошла до новой учительницы.

— Куртизанка? — Она игриво усмехнулась. — Это женщина легкого, если хотите, непристойного поведения. А почему вас это интересует? А! В романе «Спартак»? Прекрасно, что вы читаете. Всегда нужно понимать значение слова. Не стесняйтесь, всегда спрашивайте.

Класс был удовлетворен.

Клара Абрамовна вела у нас русский и литературу. При ней мы начали читать, ходить в театр, были в Харьковском музее изобразительных искусств, где висела копия картины «Запорожцы пишут письмо турецкому султану». Она приходила домой к ученикам, когда мы болели, если надо было помочь по своему предмету. Это было ново и непривычно.

А когда мне исполнилось 13 лет, она была у меня на дне рождения. Папа играл на баяне, мы пели. Я танцевала и исполняла «мелодекламацию». Наша учительница была веселой и очаровательной. Правда, потом меня отчитала за слишком «взрослый» танец из фильма «Индийская гробница».

Клара Абрамовна беззаветно любила свой предмет. Это мы видели, чувствовали. Ее обижать было грешно. Мы полюбили русскую литературу через ее любовь к книге, к языку. Она восхищалась русским языком. Ее любимыми поэтами были Пушкин и Маяковский. Когда она наизусть читала «Медного всадника» и поэму «Владимир Ильич Ленин» — она отворачивалась и прикладывала платок к глазам. Я тоже плакала, глядя на учительницу. Я чувствовала, как искренна ее любовь к своей профессии.

Впервые я тогда поняла, что в школу ходить интересно.