Труд штатного охотника не назовёшь лёгким. Там нет бригадира, начальника, который будет тобой руководить каждодневно, отвечать за тебя, думать за тебя. Сам решай куда идти, когда, и сколько. Сколько идти? Час, два, пять? Или все десять часов надо шагать и шагать, чтобы вовремя проверить капканы, пока мыши не постригли ценный мех, устраивая себе тёплые гнёздышки на зиму. Чтобы вовремя прибежать к работающим собакам, загнавшим наконец-то упорного, не поддающегося соболя. Вовремя, так как уже скоро сумерки, а там и ночь, и надо очень спешить, торопиться, чтобы добыть зверька засветло. Если отемняем, ему будет гораздо легче обмануть уставших собак и ускользнуть незамеченным из укрытия, уйти верхом, перепрыгивая с одного дерева на другое. И вся погоня, все старания целого дня пропадут напрасно.

Все жилы вытянет охотник, гоняясь за работающими собаками. В зимовьё вечером, а то и вовсе ночью, он не приходит, а притаскивается, едва передвигая натруженные ноги. А утром, чуть свет, снова торопится оставить тёплое зимовьё, торопится в лес, предвкушая трудный, но добычливый день.

Мать с молодой женой так и вспоминались охотнику всегда стоящими в объятьях друг друга. Они как-то сразу, с первой встречи, очень тепло и по настоящему полюбились, сроднились накрепко.

Любаня, лишь появлялась свободная минутка, чуть не бегом кидалась к матери, смешно растопырив руки и шевеля пальцами:

– Мамулечка – золотулечка, ну почеломкай свою любимую донечку. Ну, почеломкай…

И та, принимая игривый тон невестки, с удовольствием раскрывала свои объятья, принимала в них молодайку и, правда, начинала её горячо и нежно целовать в голову, лоб, глаза. И всё что-то приговаривала, приговаривала на своём тарабарском языке, не утруждая себя выводить каждое слово. Просто мурлыкала и мурлыкала, источая ласку и любовь. Казалось, что это кошка облизывает и нежит в лучах материнской ласки своё дитя, уже взрослого, но всё же котёнка.

По-другому Любаня и не обращалась к свекрови, только мамулечка, только золотулечка. И всё это было так естественно, так искренне, что и сомнений ни каких не возникало, что это дочь и мать. Причём, любимая дочь и любимая мать.

И Тамара Павловна, каждый раз, пережив очередной порыв нежности от своей невестки, украдкой крестилась и только для себя шептала:

– Господи! Спаси и сохрани. Сохрани, Господи…

Боялась даже думать о том, что когда-то отношения эти могут вдруг оборваться, закончиться. Настойчиво гнала от себя эти дурные мысли, которые помимо воли рождались, или лезли со стороны. Гнала и сердилась на себя за них, за мысли такие, а они, проклятущие, лезли и лезли. И если чувствовала, что не может отогнать, не может справиться, уже сама растопыривала руки и призывала Любаню:

– Донюшка моя родная, моя золотая, беги быстрее к своей мамке, она тебя почеломкает, полюбит, да понежит.

И снова сливались в одно целое, любились, ласкались, и мысли дурные отступали, улетучивались, становилось легко…

Так Фёдор всегда их и вспоминал, обнявшихся, чуть покачивающихся из стороны в сторону, с любовью глядящих на него.

Даже когда прошли годы и в доме появился ещё мужик, которого Любаня, едва приняв на грудь, ещё в родовой слизи, ещё не отошедшего от родовых мук и страданий, синюшного и даже страшненького сразу назвала Феденькой, нежность между женщинами не прошла.

– Будет Фёдор Фёдорович.

А никто и не возражал, не спорил. И Федя сразу согласился, и мать закивала головой и быстро, быстро защебетала о чём-то, низко склонившись над внуком, жадно улавливая нежный запах грудного молока.

На невестку с той поры и вовсе не давала пылинке сесть, только и прихорашивала, только и поглаживала по головке. Целовала в темечко. Очень любила, даже болезненно.

Когда появился второй внук, Ванечка, поняла Тамара Павловна, что всё, сложилась семья, крепкая, надёжная, добротная. Как-то даже успокоилась. Нет, не отступилась, дочку так же челомкала – целовала, и наглаживала прихорашивала, и лучшие кусочки за столом всегда ей невзначай подкладывала, но душой успокоилась. Отвалилось, отстало то бешеное напряжение, которое ни спать ни есть не давало, свербило и свербило какими-то дурными мыслями, что не может быть всё так ладно, да складно. А оказалось может. Вот, уже и деток двое. И все здоровы, веселы, и Федя всегда прибран, постоянно с шутками, да прибаутками.

Все жизни рады. А и как не радоваться-то? В таком краю живём! А страна какая! Ни душой, ни взглядом, ни даже мыслями за один раз не охватить. И правда счастье!

Фёдор охотился. Первые годы после женитьбы выбегал из тайги через каждый месяц. Попроведать. И ничто ему тяжёлые таёжные тропы, или совсем безтропье, длиной в три дня и три ночи. Ещё и мяса кусок тащит. Доберётся до лесовозной дороги, подсядет на попутку и, считай, дома. Два, три дня отдохнёт, на диване поваляется, всех поцелует и назад, на работу.

Детки народились, остепенился. Не стал так часто бегать домой. На новый год выберется, и на том спасибо.

Новый директор, почему-то завёл старую песню. Тоже предложил Фёдору перейти в егеря. Рассказывал, что работа нужная, сложная, что не всякий зверь сможет прожить и выжить без помощи человека. А в чём эта помощь заключается, можно прочитать вот в книге. Он листал книгу, рассматривал картинки, показывал охотнику. Потом и вовсе, сунул книгу ему в руки:

– Почитай на досуге, как созреешь, приходи.