– Я могу звать вас мистер Лэмптон, если хотите, – сказала она.- Но я предпочла бы называть вас Джо.

Она сказала это без тени кокетства и без всякой неловкости, как нечто решенное и само собой разумеющееся.

– А меня зовут Джоан,- добавила она.

– Конечно, я буду очень рад, Джоан,- сказал я и с той минуты всегда называл ее только по имени, хотя, как это ни странно, каждый раз, когда я думал о ней, она была для меня «миссис Томпсон».

– Вот шоссе Сент-Клэр,- сказала она, когда такси свернуло на улицу, круто поднимавшуюся по длинному склону холма.- Мы живем на самой вершине. В Уорли, впрочем, это называется жить Наверху. С прописной буквы. У моего мужа есть какаято теория и на этот счет.

Я отметил про себя ее спокойную правильную речь. Голос у нее был тихий, но внятный, в ее говоре не проскальзывали грудные йоркширские гласные, но не было и той мешанины звуков, характернои для уроженцев восточных графств, про которую говорят: у него словно горячая картошка во рту. Я мысленно поздравил себя с удачей. Миссис Томпсон легко могла оказаться заурядной квартирной хозяйкой, от которой всегда несет стиральной содой и дрожжами, а дом, где мне отныне предстояло жить,- одним из таких вот захудалых домишек позади вокзала. И я просто-напросто перекочевал бы из одного Дафтона в другой. А вместо этого я теперь держал путь Наверх. Мне предстояло вступить в новый мир, и первые краткие впечатления, уже полученные мною от этого нового мира, наполняли меня радостным волнением: внушительные ссобняки с фруктовыми садами и широкими подъездными аллеями; подстриженные под гребенку живые изгороди; приготовительная школа, в которую ученики скоро возвратятся из своих увлекательных путешествий по Бретани, или Бразилии, или Индии, или, на худой конец, из какогонибудь старого замка в Корнуолле; дорогие автомобили – «даймлеры», «ягуары», «лагонды», «бентли», – небрежно оставленные у шоссе, словно этот квартал, кичась своим богатством, разбросал их где придется, как ненужный хлам, и, наконец, этот ветер, который долетал сюда с вересковых пустошей и лесов, раскинувшихся где-то там за горизонтом.

Но больше всего поразил мое воображение Тополевый проспект – широкий, прямой и в самом деле обсаженный тополями. В Дафтоне я жил на улице Дубовый Зигзаг, но она не имела ни единой извилины, и на ней не росло не только ни одного дуба, но даже ни одного куста. Тополевый проспект мгновенно стал для меня символом города Уорли: когда я его увидел, у меня возникло такое ощущение, словно я всю жизнь питался опилками, воображая, что ем хлеб.

Миссис Томпсон положила руку мне на колено, и на меня едва уловимо повеяло одеколоном – гигиеническим, самого лучшего сорта, почти без аромата.

– Мы приехали, Джо,- сказала она.

Это был не особняк, а двухквартирный дом, что меня слегка разочаровало. Но он был довольно большой, построенный из дорогого светлокоричневого известняка, и при нем имелся гараж. Двери и наличники окон поблескивали свежей краской, а газон перед домом казался гладким, как кротовая шкурка. Видно было, что все здесь содержится в образцовом порядке, за исключением, как ни странно, гаража, где стекло в окне было разбито, а штукатурка на стенах растрескалась и облупилась.

– Седрик держит там всякий хлам,- сказала миссис Томпсон. Она обладала удивительной способностью отвечать на вопросы, которые вы ей не задавали.- Гаражом, конечно, следовало бы заняться, но у нас всё руки не доходят. После смерти Мориса мы продали машину. Это была его машина, и у нас как-то не хватило духу ею пользоватьея.

Она отворила дверь.

– Он служил в армии?-спросил я.

– Военный летчик. Погиб в Канаде из-за нелепой случайной аварии. Ему только что исполнился тогда двадцать один год.

В прихожей пахло пчелиным воском и фруктами и на овальном дубовом столике стояла большая бронзовая ваза с мимозой. На бледнокремовой стене лежал слабый отсвет от желтой вазы и золотистых цветов. Это было так красиво, что казалось почти нереальным – словно цветная иллюстрация из журнала «Дома и усадьбы».

Я помог миссис Томпсон снять пальто. Для женщины сорока четырех – сорока пяти лет, как прикинул я в уме, она была отлично сложена: тонкая талия и ни малейшей склонности ни к полноте, ни к костлявости. Ее легко можно было принять за молодую женщину, хотя она не прибегала ни к каким ухищрениям, чтобы скрыть свой возраст. И все же, когда я смотрел на нее, желание ни разу не шевельнулось во мне. Ни тогда, ни впоследствии мне и в голову не пришло приударить за миссис Томпсон, но, если быть откровенным до конца, я бы, конечно, не прогнал ее из своей постели.

Она снова остановила на мне свой пристальный, исн пытующий взгляд.

– Вы очень похожи на него,- сказала она тихо. Потом выпрямилась, словно очнувшись от задумчивости.- Простите, Джо, я забыла о своих обязанностях. Сейчас я покажу вам вашу комнату.

Эта комната в доме на Орлином шсссе была, в сущности, первой, которую я мог по-настоящему назвать своей. Моя каморка з штабе летной части, конечно, не в счет – я в ней только спал и все. И к тому же, я никогда не мог отделаться от ощущения, что она не принадлежит мне – слишком много чужих людей прошло через нее, прежде чем перебраться в другой военный лагерь или на тот свет. И моя комната у тети Эмили тоже не шла в счет. И это была, в сущности, только спальня. Я, конечно, мог бы купить для нее кое-какую обстановку и даже поставить электрический камин, но ни дядя, ни тетка никогда бы не поняли моего стремления к обособленности и одиночеству. По их понятиям, спальня – это комната с кроватью (с никелированной кроватью и волосяным матрацем, если иметь в виду именно мою спальню), с гардеробом и простым жестким стулом, и единственное назначение такой комнаты – служить местом для сна. Читать, писать, беседовать, слушать радио полагается в общей комнате. Названия комнат в доме тети Эмили понимались, повидимому, совершенно буквально.

Здесь же, пройдя следом за миссис Томпсон в мою комнату, я вступил в совершенНо новый мир.

– Восхитительно,- сказал я, чувствуя, что не могу в полной мере выразить словами свои ощущения, и вместе с тем не желая показать, насколько я поражен, В конце концов я приехал сюда не из трущоб! С изумлением и восторгом я оглядывал свою новую комнату: серебристые в бежевую полоску обои, огромное окно фонарем почти во всю стену и полукруглая кушетка в нише окна. Раскладной диван-кровать, нисколько не напоминающий кровать, вид которой при свете дня всегда так неприятно наводит на мысль о сне или о болезни. Два кресла, туалетный столик, гардероб и письменный стол – вся мебель из светлого полированного дерева. На книжной полке кремового цвета – ваза с анемонами, в камине потрескивают дрова, распространяя легкий, чуть кисловатый запах, похожий на аромат какого-то цветка,- он показался мне знакомым, но точно определить его я не мог.