А Юна со слегка опьяневшей Вероникой выводила напевно и жалостливо:

Что стоишь, качаясь,

Тонкая рябина,

Головой склоняясь

До самого тына?

* * *

— Ой, бабоньки, хорошо-то как! — сказала Ольга Николаевна. И все женщины в ответ заулыбались. Видимо, цитата какая-то из фильма прозвучала, только я не понял, из какого. А Вероника заметила мою заминку и говорит:

— Ага, Юнка, вот и видно сразу, что песни наши поёшь, а всё одно ненашенская. Не всё, видать, в тырнетах твоих найти можно. Это мы тут на днях фильм один старый пересматривали. Вот и нахватались словечек. "Свадьба в Малиновке" называется. У вас в Корее такие фильмы снимать не умеют. Да и у нас уже разучились.

Ну а я за словом в карман не полез и тут же пропел:

Где же ты, Маруся,

С кем теперь гуляешь?

Одного целуешь,

А меня кусаешь.

А потом приобнял её и говорю:

— Эх, Вероника, и чего это я в тебя такая влюблённая?

Бедная секретарша аж глаза выпучила. А я посмотрел на обалделые физиономии присутствующих и, подражая одесскому говорку Попандопуло, безжалостно добил:

— Чует моё сердце, бабоньки, шо мы накануне грандиозного шухера.

Александр Сергеевич хохотал так, что едва из-за стола не выпал.

* * *

Уже и мужчины почти все разошлись — служба, дела, заботы; уже и детей увели, и на еду уже даже смотреть не хочется, скоро и нам уезжать, но пока сидим, не торопимся. Песни поём.

Вспомнили с подачи Ольги Александровны "Нет любви хорошей у меня", а потом и обязательную в таком застолье "Виновата ли я". Тоже из активно нелюбимого в детстве. Боже, как мне не нравилось, когда женщины, чуть ли не пуская слезу, голосили хором эти, как мне представлялось, дурацкие слова! А сейчас спел — и ни малейшего отторжения. Только последние куплеты опять в одиночестве допевал.

Получился в общем у меня такой своеобразный концерт по заявкам. Сам не ожидал от себя ничего похожего. И главное — я же эти песни сто лет не вспоминал, а тут как прорвало. Обстановка, видимо, сыграла роль, то, что вокруг все свои, русские.

Когда же подошло время закругляться, дело-то уже было к вечеру, мы очень душевно и трогательно на три голоса выдали "Одинокую гармонь":

Снова замерло всё до рассвета,

Дверь не скрипнет, не вспыхнет огонь,

Только слышно — на улице где-то

Одинокая бродит гармонь.

Господи, сколько же прекрасных песен было написано в те годы! А слова в них какие! Понять не могу, почему они мне тогда не нравились и казались чем-то старым и ненужным. Дураком был малолетним. Только сейчас до меня дошло, чего мы все лишились, когда после бабушкиной смерти перестали вот так собираться всей роднёй и петь эти песни. Словно что-то очень важное из жизни ушло насовсем, оставив в душах пустоту и ощущение невозвратной потери.

— Хороший у вас голос, Вероника Анатольевна, — похвалил я. — Вам бы на сцене петь.

— Куда уж мне, — отмахнулась секретарша. — Возраст уже не тот. А для души я и так спою, за столом вот или на свадьбе у сына, когда он наконец надумает. Он в Минске сейчас. Мы оттуда родом. Слышала что-нибудь про такую далёкую страну Белоруссию?

— Няма того, что раньш было, — тихонько пропел я, вспомнив одну из маминых любимых песен. — Няма того, что раньш было-о-о. И тольки надпись "Вераника". И тольки надпись "Верани-и-и-ка".

— Ну да, — вздохнула Вероника. — Могла бы и не спрашивать. Ты, Юнка, если свой ансамбль задумаешь собирать, называй его сразу — "Корейские песняры".

— Это будет звучать примерно как "Хангуге касу", — перевёл я.

— Да уж, звучит не очень. И как вы только языки себе не ломаете, эти ваши корейские хангуги выговаривая?

— Так же как и вы, выговаривая трудновыговариваемые и сложнопроизносимые словообразования, такие как, например, "человеконенавистничество", "переосвидетельствование" и "защищающихся".