Многие важнейшие открытия не имели в свое время никакого коммерческого применения. Да что там, коммерческого, — зачастую никакого практического применения вообще… И только спустя долгие годы привели к технологическим прорывам или даже открытию целых областей познания.

Банальнейший пример — электрон. Об электроне грезили еще в Древней Греции, откуда и происходит его название. Но открытие электрона принадлежит Эмилю Вихерту и Джозефу Джону Томсону. И произошло это знаменательное событие на рубеже XIX и XX веков. Не буду преувеличивать: оно не осталось незамеченным уже тогда, и спустя почти десять лет Томсон стал лауреатом Нобелевской премии. Но транзистор изобрели только в 1947 году — ровно через полвека после открытия электрона. И лишь затем началось развитие микроэлектроники — основной области современной электроники.

Но тогда — в далеком 1897 году — для многих электрон был забавным курьезом. Чем-то вроде страшилки про антивещество, с которым, несмотря ни на что, и по сей день экспериментируют сбрендившие физики. А основная экономическая выгода, каковую, в меру моего скромного понимания, пока удалось извлечь из антиматерии — это использовать ее в качестве элемента декорации какого-нибудь научно-фантастического сериала.

Однако так же, как нам сейчас относительно антивещества, так же и им тогда было вполне резонно настойчиво поинтересоваться — кому он, нафиг, нужен? Зачем этот электрон?

И Томсон наверняка что-то отвечал. И настаивал на своем, вопреки твердолобому консерватизму и скепсису современников. Но даже он, будучи незаурядным ученым и не дожив до транзисторов — не то что до нынешней электроники, — не мог вообразить и малой толики последствий своего открытия.

А что можем ответить мы, люди XXI века, воспринимающие интернет и виртуальную реальность как нечто само собой разумеющееся. Целый пласт не просто знаний, а повседневной жизни каждого из нас. Новое, бесконечное, почти ничем не ограниченное пространство бытия, способное вместить, и уже сегодня вмещающее многие аспекты существования всего человечества. Целая вселенная, выросшая из электроники, начавшейся с маленького, непонятного и никому не нужного электрона.

Вот и получается: там — электрон, тут — антиматерия, и над всем этим царит система «статьи-гранты — гранты-статьи», сковывает науку, превращая профессора то ли в частного предпринимателя, то ли в функционера со всеми вытекающими пагубными последствиями… Я ерничаю и издеваюсь, а что они могут в таком стреноженном состоянии?!

В идеале профессор не должен думать не только о том, как и кому продаться, ни даже о том, где практически применима область его исследований. И из того, что мы пока не нашли прикладного использования антиматерии, вовсе не следует, что те физики маются ерундой.

Любая научная находка ценна сама по себе. Любой осколок знаний содержит неотъемлемую внутреннюю самоценность и непредсказуемый потенциал. Ведь чем дальше прогрессирует наука, тем больше растет осознание масштабов еще неизведанного. И с одной стороны, именно в нем — в неизведанном — будущее, а с другой — жажда сиюминутной выгоды, руководствуясь которой планировать и снаряжать экспедиции к черту на кулички не просто глупо и абсурдно, а невозможно…

Невозможно, но нужно. Нужно. Жизненно необходимо. И поэтому в планировании и снаряжении финансовые аргументы должны играть куда более скромную роль.

Если мы, конечно, хотим, чтобы научная среда действительно занималась наукой…

Школа или евреи и русские

Как меня пробрало-то с наукой… У моего психоаналитика Рут наверняка нашлось бы что сказать, прочитай она прошлый фрагмент. Но теперь давайте о другом. О сокровенном, о живом.

Вскоре после того, как мне исполнилось шесть лет, я был отправлен, чтобы не сказать — препровожден, в школу, имевшую, как большинство советских учебных заведений, удручающе прозаичное название — «Средняя школа номер 75». Где-то к середине четвертого класса мои однокашники обнаружили, что они преимущественно русские, а я как-то невпопад — еврей.

Нежданно пробудившееся и болезненно формирующееся национальное самосознание требовало подвигов и жертвоприношений. А мое неумение в нужный момент стушеваться и промолчать служило прекрасным катализатором. В результате я стал регулярно получать по шее. И получал года два, пока мои родители в начале девяностых не увезли меня в Израиль.

В Иерусалиме я угодил в школу с более поэтичным названием — «Зив» (что в переводе означает — сияние), где оказался на тот момент единственным «русским». Я был чужой, чуждый и странный. На первой переменке новые одноклассники столпились вокруг моей парты, словно у вольера в зверинце. Они разноголосо галдели на непонятном иврите и тыкали в меня пальцами. Кто — издали, а некоторые, осмелев, и в прямом смысле. Должно быть, им было любопытно, каковы «русские» на ощупь.

Повальный антропологический интерес к моей персоне длился считанные дни и почти сошел на нет к концу недели. Но охладели ко мне не все. В моей, как тут выражаются, абсорбции — интеграции в новом обществе — решила принять ударное участие шайка «марокканских» хулиганов под предводительством изобретательного отморозка Ицика. Позже я узнал, что сефарды (евреи — выходцы из стран Востока и Африки) склонны причислять себя к ущемленным слоям общества относительно ашкеназов — выходцев из Европы. И потому вечно обиженные сефарды падки на любую возможность восстановления социальной справедливости, среди прочего и путем рукоприкладства. Особенно в случае численного превосходства.