— Не надо… Не волнуйтесь же понапрасну… Потом!..

— Когда потом? Вы меня обманываете, вы исчезнете, Белая ночь!

— Нет… Я верна своему слову… Хотите завтра? В девять вечера я буду у вас.

— Она спрашивает?.. Хочу ли я? Безумно хочу!

— Итак, до завтра… Ждите… А сейчас не провожайте меня. Слово, что вы останетесь дома. Малейшая неосторожность — и это меня погубит…

Она ушла.

Белые, павильонного стиля ворота увеселительного учреждения «Альгамбра» сияли лампионами, то вспыхивавшими, то погасавшими. Ливрейная прислуга в красном пропускала вереницею подъезжавших гостей. В саду из десятка-другого тощих деревьев гремел военный оркестр.

Тесная уборная пропиталась запахом пота здоровых и сильных людей. Эти здоровые, сильные — борцы-атлеты. Плечистый Вебер с остриженным бычачьим затылком вернулся в уборную после долгой, утомительной схватки с тяжёлым противником. Весь Вебер вместе со своим чёрным трико «дымился», как запаренная лошадь. Его широкое, тупое лицо с низким лбом блестело, как смазанное маслом. Он сел, отдуваясь, на скамейку и, вынув из сумочки, где у него хранилось вместе с башмаками для арены трико, бриллиантовый перстень, украсил им свой обрубковатый мизинец. Борцы с завистью глядели на крупный, дорогой, переливающийся огнями бриллиант. Вебер получил его от одной из своих поклонниц.

Постучав в дверь, вошёл рослый официант с салфеткой под мышкой. Он произвел впечатление заморыша среди этих громадных, из мяса и мускулов атлетов.

— Господин Вебер! Вас желают видеть одна дама. Они заняли кабинет номер третий…

— Какой дамен, молодой, красивий?

— Очень из себя такие аккуратные…

— Везёт же каналье Веберу! — хлопнув борца по плечу, воскликнул русский атлет Бандурин.

Вебер самодовольно сиял.

— Меня лубит здэшний дамен!

— Так вы придете, господин Вебер? Я буду вас ждать у дверей…

— Карошо, я будить габинет. Я только снимать свой трико и одевалься…

Через несколько минут официант распахнул перед Вебером дверь. Огромная туша протиснулась в оклеенный бумагою кабинет с пианино и бронзовыми канделябрами. Расползаясь тупым лицом в улыбку, атлет приветствовал одиноко сидевшую на плюшевом диване даму с золотым мешочком и под вуалью.

— Гутн абенд!..

Ему ответили по-немецки…

— Мне писали о вас из Берлина. От вас требуется одна весьма патриотическая услуга…

— Патриотическая услуга?!. Вебер добрый немец, и почему нет!

— Но это сопряжено с опасностью… Ведь вы очень сильный, господин Вебер, не так ли?

— О да… Колоссально! — И борец сжал свой кулачище с добрый телячий окорок. На этом окороке искрился радугою бриллиант.

— Если б вам указали человека, опасного вашему отечеству?..

— Я бы его задушил…

— Душить не надо. Это уже преступление. А так… Случайный удар, один из тех ударов, после которых люди неожиданно умирают…

— Это я могу… Я убил двух человек. И оба раза кулаком!

— Вот видите, какой вы сильный, господин Вебер… Но, хотя вы и патриот, деньги никогда не бывают лишними…

— О да, натурально! — оживился он. — Деньги — вещь хорошая!

— Так вот… За ваш удар вы получите две тысячи крон. Это восемьсот рублей…

— Мало… Меня могут выслать, и я потеряю ангажемент. Четыре тысячи!

— Хорошо… Четыре! Вот задаток.

Вебер протянул свою лапищу. И узенькая ручка потонула вся в теплом потном окороке венского чемпиона…

26. Наполеон из Бобруйска

Белый людовиковский зал в особняке Ольгерда Фердинандовича Пенебельского украсился тремя фамильными портретами. Ольгерд Фердинандович охотно показывал их гостям, давая соответствующие пояснения:

— Это мои папаша. Он был в варшавском университете за профессора. Это мой дед, маршалек на Волыни. Это мой прадедушка — улан Иосифа Понятовскаго.

На портретах лежала печать времени. Заботами художника, обегавшего весь Александровский рынок, они и обрамлены были подобающим образом.

И все, кто любовался портретами, все в один голос:

— А знаете, Ольгерд Фердинандович, у вашего покойного батюшки разительное сходство с Генрихом Сенкевичем!

— А что вы думаете? Двойник! Совсем две капли воды. Их часто перепутывали в Варшаве.

Если б это видел и слышал седобородый патриарх Нахман Пенебельский, всю свою бедную, трудовую жизнь, как рыба об лёд бившийся в крохотной и тесной лавочке с её жалким, копеечным оборотом. Если бы он видел и слышал!

Но он не мог ни видеть, ни слышать, давно угомонившийся в белом саване своём под серой плитою уже поросшего зеленоватым мохом камня на унылом Бобруйском кладбище.