Я развел руки в стороны:

— Я понимаю.

Капитан зло сплюнул, ожесточенно затоптал «бычок» и скрылся в здании, а я пошел заводить мотоцикл.

Через час я, проводив Демона до зоны, где в вольере его ждал калорийный завтрак, стучался в запертое помещение приемного покоя районной больницы.

— Тебе кого? — открывшая двери уборщица была не в духе.

— Серафиму Витальевну Белову опросить — я помахал перед носом женщины в заношенном халате казенного вида бланками.

— Проходи — дама посторонилась, заперла за мной дверь, потом выдача мне короткий и рваный белый халат, который я накинул на плечи. Никогда не понимал этой имитации гигиены в наших больницах. Накинутый на плечи халат, да еще с дырочкой в правом боку, где ткань разошлась по шву на протяжении пятидесяти сантиметров — от чего он защищает больных? Не дает бактериям разлетаться, а только падать вниз? В любом случае я был допущен в помещение стационара и, поднявшись на второй этаж, деликатно постучал в белую дверь в табличкой «Реанимация».

Глава пятнадцатая. Берегите здоровье.

Дверь открылась минут через пять. Молодой доктор в высоком белом колпаке, загораживая дверной проем, вопросительно мотнул головой.

— Здравствуйте, доктор. Мне бы со Беловой переговорить. С ней можно разговаривать?

— Сейчас посмотрю — врач скрылся за дверью, чтобы через пять минут впустить меня в святая святых.

В небольшом помещении стояло четыре кровати, окруженные пищащими и пыхтящими приборами, капельницами и прочей медицинской машинерией. Обнаженные люди, за жизни которых боролись местные врачи, были абсолютно индифферентны к окружающей обстановке. Только Звонареву, по причине прибытия посетителя привели в порядок — накрыли куцей простынкой, из-под которой торчали иссини-бледные, тонкие руки и ноги. Шея женщины была перемотана толстым слоем бинтов в пятнах марганцовки и йода, в левую руку, через катетер бодрой струей вливался какой-то раствор из здоровенной стеклянной колбы, зафиксированной в ободранной, покрытой несколькими слоями белой краски, монументальной капельницы. Глаза Серафимы Витальевны смотрели мимо меня, в кукую-то, одну ей ведомую даль. Я присел на шаткую табуретку, с сиденьем из коричневого потрескавшегося кожзама, кашлянул.

Глаза женщины с некоторым удивлением уставились в меня, казалось, что до этого момента она меня не замечала.

— Здравствуйте, Серафима Витальевна.

– …— больная издала какой-то звук и мигнула, наверное, поздоровалась.

— Вчера был митинг у общежития сельхозучилища, которое люди чуть не разгромили после трагедии с вашей семьей. За училищем был обнаружен принадлежащий вам автомобиль. А потом мы с моей служебной собакой нашли на молодого парня из этого училища, у которого кроссовки были в крови. А сегодня мне сказали, что вы никого не узнали. Если можете, скажите, как выглядели люди, что напали на вас?

Женщина смотрела мимо меня, казалось, что она не слышала моих вопросов, да и о моем присутствии забыла. Я покачнулся на пошатнувшейся под мной табуретке, но коснуться руки женщины, с прозрачно -мраморной, не живой кожей, не решался.

— Скажите, зачем это все? — сип, который издавала Серафима Витальевна был еле слышен: — Коле уже все равно, да и мне тоже. Зачем вы ко мне ходите? Мне ничего не надо. Если бы это могла вернуть Колю…

Понятно. Стадию «жажда мести» женщина пропустила, теперь у нее полнейшая апатия и отсутствие понимания как жить дальше. Якоря сорвало, впереди только тьма и безнадега.

— Скажите, у вас хороший был муж?

— Как у всех…— в уголках глаз женщины блеснула влага: — в чем-то хороший, в чем-то оболтус, за которым как за ребенком надо ходить. Но, в основном, хороший….

Белова вздрогнул и подняла глаза к потолку, наверное, собралась заплакать.

— И вот смотрит сейчас на нас Николай Николаевич оттуда — я кивнув в направлении потолка: — и думает — что ж, ты Сима, за меня заступиться не хочешь? Что же, ты позволишь этим скотам, что мужа твоего, как на бойне, несколько минут ножами в живот тыкали, мучали его перед смертью, безнаказанными остаться. Я уже ничего сделать не могу, а ты, Сима, жизнь моя, лежишь тут, горем своим упиваешься. Так? Правильно я все изложил, Серафима Витальевна?

Женщина судорожно хватала воздух широко раскрытым ртом, в глазах ее рвалась наружу ярость. Потом, в ней как будто, что-то перемкнуло, она отвернулась от меня и завыла, низко, утробно. Из маленькой клетушки выскочил врач, наградив меня взглядом, которым медики щедро делятся с милиционерами, лезущими все время со своими тупыми вопросами и мешающими процессу выздоровления. Оттеснив меня от кровати корпусом, доктор склонился над продолжающей выть на одной ноте женщиной, и что-то невнятное забубнил. Поняв, что мне здесь больше не рады, я двинулся к выходу из реанимационного бокса. Когда я спустился вниз на лестничный пролет, вверху хлопнула дверь, и барышня во все белом крикнула мне в спину:

— Милиционер, эй, подождите. Вас доктор просит вернуться.

Я пожал плечами по узким халатиком и быстро пошел обратно, пока не передумали.

Врач стоял в метре от кровати Беловой, прожигая меня недовольным взглядом. Больная лежала, повернув голову вбок, насколько ей позволяла повязка, старательно избегая моего взгляда. Щеки Серафимы Витальевны блестело несколько мокрых дорожек.

Я подошел и замер в метре от постели больной.

— Я почти ничего не помню. Только те парни были не местные, местных я всех знаю — женщина говорила достаточно четко, но продолжала отворачиваться от меня: — И не пэтэушники, а гораздо взрослее, лет двадцать два — двадцать пять. И одеты хорошо — брюки, рубашки, чистенькие такие, приличные. И одного, который над мужем сидел, на спине, на поясе, какая-то красная полоска была. Я не могу вспомнить, что это было. Просто мелькнуло что-то красное и все. Больше я ничего не помню. Правда. Как очнулась — все время об этом думаю. Какие-то силуэты передо мной появляются, но лиц не помню. Все, я больше ничего вам не смогу сказать.

— Спасибо — я слегка поклонился: — мы постараемся их найти. Выздоравливайте.

Злой взгляд врача жег мне спину так, что я остановился, только выскочив на улицу, так как вспомнил, что у меня есть еще одно дело в этой обители боли и скорби.

— Барышня, а ночью с адреса (я назвал дом, где, надеюсь, до сих пор сладко спала Наташа), никого не привозили?

Медсестра лет пятидесяти, хмыкнула на меня, бросив взгляд из-под очков в металлической позолоченной оправе, но в журнал поступивших заглянула.