Ни один разгадать ее толком не смог.

(пер. Г. Плисецкий) [pli-0009]

И рядом иной раз незамысловатые сентенции, и по мысли и по легкой изящной манере выражения вполне традиционные для раннеклассической персидско-таджикской поэзии:

Не тверди мне, больному с похмелья: "Не пей!"

Все равно я лекарство приму, хоть убей!

Нету лучшего средства от горестей мира -

Виноградною кровью лечусь от скорбей!.

(пер. Г. Плисецкий) [pli-0392]

В обширном цикле хайямовских рубаи особенно поражает исследователя противоречие, нередко взаимоисключение содержащихся в них идей. Мы видим в этих стихах страстное стремление постичь тайны рока и агностицизм, проповедь активного добра и отгораживание от мира, беспечную теорию "одного дня" и обывательскую мудрость самосохранения, сетование на несправедливость неба в распределении земных благ и высмеивание сытого благополучия. Мы находим в четверостишиях полярно противоположные точки зрения: ироничное спокойствие все постигшего мудреца и отчаянно-дерзкий протест бунтаря. Поэт пленен жизнью, жизнь -- неиссякаемый источник наслаждений:

Сад цветущий, подруга и чаша с вином -

Вот мой рай. Не хочу очутиться в ином.

Да никто и не видел небесного рая!

Так что будем пока утешаться в земном.

(пер. Г. Плисецкий) [pli-0423]

И вот -- отвращение от жизни, в смерти поэт видит желанный исход от мучений земного бытия. А еще лучше -- не знать этого света совсем :

Добровольно сюда не явился бы я.

И отсюда уйти не стремился бы я.

Я бы в жизни, будь воля моя, не стремился

Никуда. Никогда. Не родился бы я.

(пер. Г. Плисецкий) [pli-0122]

Эту пестроту ценностных ориентаций, "смесь высоких доблестей и низменных страстей" некоторые литературоведы относили не без оснований за счет вплетения в поэтическое наследие Хайяма стихотворений других поэтов, каждый из которых выражал свой взгляд на мир.

Однако это верно лишь отчасти. В обширном хайямовском цикле - и в этом еще одна загадка, заданная Омаром Хайямом, -- четверостишия слиты столь органично, что "бродячие" рубаи не ощущаются чужеродными равным образом ни в диванах многих поэтов, ни среди стихотворений великого Хайяма. Смены и перепады настроений, широкий разброс оценочных суждений о жизни, -- в общем свойственные живому человеку на разных этапах его земного пути, -- мы наблюдаем у многих персидско-таджикских авторов XI--XIV веков, каждый из которых нес в себе большую или меньшую частицу хайямовского гения.

Хайям, философ и лирик, несомненно опирался в своем поэтическом творчестве на свой опыт жизни в большом городе, на умонастроения окружавших его образованных горожан. В хайямовских мотивах, в самой их противоречивости следует видеть тот набор всечеловеческих истин, которые мы находим в пословичном фонде любого из народов. Облеченные в меткие речевые формулы -- афоризмы, сжатые сентенции, меткие присловья, -- они извечно питали дух человека в его неудовлетворенности жизнью. Философские рассуждения и житейская дидактика, заложенная в хайямовских четверостишиях, должны нами пониматься расширительно: в них художественно выражены мысли и чувства, имевшие хождение в широких слоях населения средневекового города,

Эта часть ранней персидско-таджикской поэзии -- хайямовские четверостишия, включая все "странствующие" и "бродячие" и -- шире -- хайямовские мотивы вообще, -- представляет особую ценность. Мы можем рассматривать их как своего рода "обобществленную" житейскую мудрость и "обобществленную" лирику, которая прежде всего и была пищей для ума и сердца в средневековом обществе. Кочевание их из дивана в диван и многовариантность -лучшие свидетельства широкой распространенности их, сопряженной со множественностью переписок и устных передач.

Непосредственное отражение в хайямовских четверостишиях городского свободомыслия можно увидеть еще и в том, что лирический герой Хайяма -- гуляка-вольнодумец, так называемый ринд, -- был в эту эпоху одним из самых популярных персонажей персидско-таджикской литературы. Строки хайямовских стихов обрисовывают колоритную фигуру ринда:

Вот беспутный гуляка, хмельной ветрогон:

Деньги, истину, жизнь -- все поставит на кон!

Шариат и Коран -- для него не закон. [Ш-003],[К-021]

Кто на свете, скажите, отважней, чем он?

(пер. Г. Плисецкий) [pli-0068]

Некоторые четверостишия написаны от имени ринда:

Говорят, что я пьянствовать вечно готов, -- я таков!

Что я ринд и что идолов чту, как богов, -- я таков! [Р-006]

Каждый пусть полагает по-своему, спорить не буду.

Знаю лучше их сам про себя, я каков, -- я таков!

(пер. В.Державин) [der-0214]

Тексты хайямовских четверостиший, и, может быть, прежде всего "странствующих", -- важный источник для изучения идеологической жизни средневекового города Ирана и Средней Азии.

Заметим, что "странствование" заложено в самой природе краткого афористического жанра рубаи: стихотворения-эпиграммы, стихотворения-реплики. Способность утрачивать авторство, свойственная крылатым выражениям и литературным пословицам, перешла в определенной мере и к четверостишиям, в особенности к тем из них, которые вобрала в себя стихия устной выразительной речи. Для ранней персидско-таджикской поэтической классики отмечено также следующее своеобразное явление: поэт иногда подписывал собственные произведения -- из особого пиетета -- именем своего литературного кумира. Очень вероятно, что поэты XII--XIV веков, -когда четверостишия получили чрезвычайно широкое распространение, создавались и бытовали практически на всех социальных уровнях, -- сами ставили под своими стихотворениями имя Омара Хайяма.