— Сигареты у меня почему отобрали?

— Курить — здоровью вредить, — ответствовал конвоир, выпустив в сторону Антонина едкий клуб дыма.

— А тебе, значит, можно.

— Мне можно. Да ты не плачь, тут наберёшь хабариков больше, чем скурить сможешь. И зажигалок найдёшь не исчирканных. Только с огнём аккуратнее, а то устроишь пожар, кто его за тобой тушить станет?

— И пусть горит, — мстительно произнёс Антонин.

— Давай, — конвоир был сама покладистость. — Ты чуешь, какая тут вонища? А загорится, станет ещё хуже, ты мигом в дыму издохнешь. Мне-то без разницы, а тебе бежать некуда, спасать тебя некому. Так что думай своей головой. Я тебе всё объяснил, выдал полный инструктаж и пойду на заслуженный отдых. А тебе задача ясна, цели определены, за работу, дорогой товарищ!

Антонин остался в одиночестве. Небо над головой белело сонмами чаек, резкие крики терзали слух. Такие же звуки царили, должно быть, в юрском периоде.

Чайки выбирали среди отбросов какую-то пищу и, давясь, поедали её. При одной мысли о таком пиршестве к горлу подкатывала блевотина.

Принято считать, что на помойках царствуют вороны, но благородные серые птицы брезговали подобным угощением, уступив кормное место чайкам.

Антонин сидел на топчанчике, бессмысленно тыркал палкой в отходы.

Неужто потусторонние думают, что он начнёт ковыряться в грязи, разбирать бумагу — туда, бутылки — сюда. И ещё подрабатывать на банках из-под пива. Ну, не дурни же?

Потом в голову пришла смутительная мысль: вдруг он тоже умер и попал в ад?

Хотелось завопить, разнести что-нибудь вдребезги, но что можно разнести здесь, где всё изломано давным-давно? И кто может явиться на крик? Если это ад, то лучше сидеть и помалкивать.

Время застыло тягучей помойной соплёй. Право слово, чем так сидеть, лучше было бы сортировать отходы. Но Антонин выдерживал марку и с топчана не вставал. Наконец, сзади раздалось:

— Перерыв! Хавать подано!

Тётка в кирзовых сапогах и дворницкой униформе с грохотом выставила на стол алюминиевый бидон, из сумки, в каких врачи обычно носят лекарства, достала помятую миску и ложку.

— Ложку оставишь себе. Береги, другой не дам.

Половником, тоже алюминиевым, как и всё здешнее кухонное оборудование, раздатчица шлёпнула в миску ком чего-то слипшегося.

— Что это? — спросил Антонин.

— Еда.

— Не похоже.

— Ты и этой не заслужил. У нас так: кто не работает, то не ест. Это я тебе из жалости оставила. Так что, жри и говори спасибо.

— Хоть бы воды дали! Я же тут сдохну без воды.

— Не положено. Ты ещё на довольствие не поставлен. Завтра выдам тебе чайник и кружку, будешь с водой. А пока — терпи. Рабочий день кончится, в камере бачок стоит, пей хоть до уссачки.

— Да это хуже, чем в тюрьме!

— А кто сказал, что ты в тюрьме? Замков нет, дверей нет, иди в любую сторону. Только никуда ты не придёшь. В нашем мире диких свалок хватает, вместе собрать, так в любую сторону на тысячу вёрст простираются. Ты жрать-то будешь? А то мне пора.

— Не буду. Нельзя это есть.

— Как знаешь. Другого не будет. Разносолов у нас не водится.

Раздатчица забрала миску, свалила ком несъедобной субстанции обратно в бидон и ушла по ведомому ей одной маршруту.

Антонин остался ждать. День в пустыне ползёт медленно, но когда-нибудь заканчивается и он. Явился конвоир и отвёл Антонина в его одиночную камеру.

Никакая это была не камера, а просто сарай из тех же неоструганных досок. Имелся в сарае топчан с тонким матрасом, застеленным байковым одеяльцем, стол, на котором и вправду восседал жестяной бачок с краном. Вода была затхлой, но Антонина это уже не смущало.

Напившись, он растянулся на топчане и вновь принялся ждать неведомо чего.

Дождался прихода раздатчицы. Она вошла с привычным призывом: «Мальчики, обедать!»

Человек бывалый по этому крику сразу определит, что дама и при жизни была раздатчицей, но не в местах исполнения наказаний, а в больнице. Именно там мужчину, как бы стар ни был, разносчицы обеда будут звать мальчиком. Антонин, по молодости своей, этих тонкостей не знал и лишь поморщился при виде такой фамильярности.

— Суп овощной, — объявила едоноша, — спагетти с соусом бешамель, котлета мясная и компот.

Суп, наверное, и вправду был овощным, во всяком случае, там плавали ошмётки капусты и грубо нашинкованная морковь. Как ни был голоден Антонин, съесть это он не смог. Аромат у супчика был специфический, чудилось, будто в нём долго полоскали несвежую портянку. Поковырял серые макароны, политые белесым соусом, напоминавшим сопли. Неужто это и есть пресловутый бешамель? С сомнением глянул на какашку, густо обвалянную панировочными сухарями. Это, очевидно, котлета, слепленная по большей части из размоченного хлеба. Вспомнив фильм Гайдая, спросил: