— Я не поеду тебя провожать, — глазами я прожигаю дыру на его свитере.

Взгляд поднять боюсь, не решаюсь, потому что иначе мой настрой однозначно собьётся и я расплачусь.

— Ключи верну твоей сестре завтра утром. Сегодня ещё останусь здесь.

— Ты можешь жить в этой квартире столько, сколько тебе нужно, Ника.

— Нет, — мотаю головой. — Я не хочу.

Глеб надевает пальто, поглядывает на часы. Наверняка опаздывает…

— Ты напиши, как долетишь, чтобы я не волновалась, — я пытаюсь улыбнуться, но губы при этом кривятся.

После эсэмэски будет поставлена окончательная точка в наших отношениях, но мне так важно знать, что с ним всё в порядке. Он жив, здоров и прилетел в столицу.

— Напишу, Ник. А ты... не поцелуешь даже?

На негнущихся ногах я делаю навстречу два шага, которые нас разделяли. Закрываю глаза, только бы не встречаться с ним взглядом, ощущаю давление его ладони на затылок, колючую щетину, которая болезненно задевает кожу. Он целует напористо и даже грубо, снова вызывая у меня щемящее чувство безнадёги и вселенской тоски. Пусть уходит. Пусть поскорее уходит.

Закрытая за ним дверь становится аварийным сигналом для моего мозга. Притворяться больше не имеет смысла.

Я медленно сползаю по стене, пытаюсь сделать вдох и заплакать, чтобы стало легче, но из груди вырывается лишь странный звук, похожий на скулёж. Всё кончено. Между нами всё кончено. Всхлип, ещё один, острая боль пронизывает тело, и слёзы начинают градом катиться по моим щекам.

Эсэмэска от Глеба приходит поздней ночью. Прилетел, едет отсыпаться домой. В конце сообщения он желает мне доброй ночи, и на этом всё. Никаких обещаний, ничего того, за что можно было бы зацепиться и продолжить такой нужный диалог. Сердце сжимается до размера монеты, а затем начинает болезненно ныть.

Я не отвечаю Воронцову. Просто не знаю, стоит ли. Пожелав ему спокойной ночи в ответ, я буду сходить с ума и ждать, что он напишет ещё. Буду цепляться за последнюю соломинку, убиваться и изводить себя. Хватит. Нельзя.

Я прячу телефон под подушку, чтобы на глаза мне не попадался, и пытаюсь уснуть. В голове бардак, все мои мысли разбрелись в разные стороны. Хочется провалиться в сон, чтобы перестать думать, анализировать и представлять, но это кажется почти невыполнимой задачей.

Я сама. Сама его попросила. Влюбилась тоже сама. С головой утонула в его синих глазах, улыбке, голосе, запахе… Вот только я ни о чём не жалею, пусть даже мне придётся собирать себя по кусочкам несколько десятков лет.

Проворочавшись несколько часов подряд, у меня всё же получается уснуть. Сон поверхностный и чуткий — я вздрагиваю от каждого шороха и звука. Проснувшись чуть раньше будильника, иду в ванную комнату и безразлично смотрю на себя в зеркало: веки припухли, на губах следы запёкшейся крови. Я вчера их сильно искусала, когда прощалась с Глебом. Становится почему-то неважно, как именно я выгляжу. Да и сил, чтобы принять душ и привести себя в порядок, почти нет, поэтому я собираю свои вещи, закрываю дверь на замок и, вызвав такси, еду к дому, где живёт сестра Глеба.

Она удивляется, когда видит меня на пороге: округлое лицо вытягивается, брови ползут вверх. Света приглашает войти в квартиру и выпить чай или кофе, но я вежливо отказываюсь и вкладываю в её ладонь связку ключей от квартиры Воронцова. Если рвать отношения, то делать это решительно. Я усмехаюсь, пряча от Светы своё душевное состояние, прошу передать Алиске от меня привет и быстро сбегаю по ступеням на улицу.

Я думала, что мне будет легко занять себя, чтобы отвлечься. Дома родители, жаждущие пообщаться, а ещё у меня есть бабуля, лучшая подруга, учёба и съёмки. В папке накопилось много заказов, которые нужно обработать и отправить клиентам. Но как только я открываю фото или сажусь за учебники, пытаясь выучить чёртовы стройматериалы, становится очевидным, что забыться не так легко, как мне казалось.

Днём терпимо. Особенно тяжело вечером.

Я выхожу из комнаты и хочу предложить родителям поужинать вместе. Я могла бы приготовить пасту и какой-нибудь десерт — за три недели успела многому научиться… Могу чизкейк, могу панакоту, да хоть сырники! Неважно. Главное, чтобы не в одиночестве. Так мне сложнее переживать разрыв. Наедине с собой я расклеиваюсь, гипнотизирую телефон и не могу ни на чём сосредоточиться. Мне жизненно необходимы общение и люди, чтобы в их присутствии я была вынуждена держать лицо.

Отец в гардеробной, мать подкрашивает губы в прихожей у зеркала.

— Вы куда-то уходите? Я думала, мы поужинаем вместе.

— Когда я тебе писала и звонила, ты игнорировала свою семью, — фыркает мама. — Мы к Долматовым собираемся. Хочешь с нами?

Вспомнив мамину визгливую подружку и её мужа, я тут же отказываюсь. Лучше Янке позвоню. Попрошу купить вина, вдоволь поплачусь на её плече, хотя слёз, кажется, уже не осталось. Прошло два дня с тех пор, как Глеб улетел. Первое время я жила на автопилоте: ходила на занятия, ездила на съёмки, но как только наступили выходные, стало в разы тяжелее. Возможно, пройдёт неделя или две, и я перестану маяться?