— Особливо хищные звери, — добавил Отченашенко, внимательно осматривая горницу.

Кулаки, потупив глаза, молчали.

— Что вам надо? Почему ввалились в чужую хату без спроса? — Федорец поднялся из-за стола и смело исподлобья поглядел на коммунистов; он хорошо знал, что нельзя обнаруживать страха перед противником.

— А чего пытаешь? Ты тут не хозяин, а такой же гость, как и мы, — обрезал его Бондаренко. — Если я не ослышался, Ванька Каин помянул сейчас дурачка Афоню. Это зачем же понадобился вам в ночь под Новый год тронутый разумом парень? Хотите натравить его на какого-нибудь коммуниста, обрез ему в руки всучить, да?

Бондаренко, приглядываясь к людям, нюхом чувствовал, кто чем дышит. Все здесь были враги советской власти, ни одного сочувствующего. «Даже не пригласили к столу, глядят как бирюки. И все у Федорца под сапогом, всех за узду держит», — подумал он.

Вмиг отрезвевшие кулаки недобро молчали.

— Так вот что, граждане куркули, подобные сборы мы запрещаем раз и навсегда!

— Выходит, больше одного не собирайся? Так разуметь твой приказ? — спросил Живоглот.

— Нечего вам по ночам шушукаться, вы же не сычи. Но раз вы уж все тут собрались, подумайте над таким вопросом: в Поволжье лютый голод, и надо вам помочь голодающим. Отвалили бы пудов пятьсот хлеба, — заявил Отченашенко.

— При дороге жить — всех не угостить, — сказал Семипуд.

— Пожертвуем! — неожиданно воскликнул Федорец и улыбнулся, обнажив два ряда зубов. — Дело большое, здесь скупиться нечего, и нам не привыкать. Все государство у нас, у добрых хозяев, харчится.

— Мало пятьсот. Давайте тысячу! — почувствовав замешательство кулаков и размахивая руками, потребовал Бондаренко.

— Тысячу не можно, а пятьсот по закромам как-нибудь наскребем, — елейным голосом проговорил трусливый Каин, поглядывая на дверь: он только и думал, как бы поскорей улизнуть от зорких глаз коммунистов.

В конце февраля Ваня Аксенов встретил в трамвае редактора «Чарусского пролетария». Редактор узнал юношу и, крепко пожав ему руку, поинтересовался, как он живет и чем занимается. Ваня рассказал о своем ученье в фабзавуче.

— А не смогли бы вы написать для нашей газеты еще один очерк? Такой же боевой, как о катакомбах? — предложил редактор.

— Надо подумать, о чем писать. — Ване очень польстило это предложение.

— Подумайте, а когда выберете тему, позвоните мне. Или, еще лучше, зайдите в редакцию… Кстати, получили вы гонорар за очерк?

— А разве за напечатанное платят? — искренне удивился Ваня.

— Вот чудак, чай пьет, а пузо холодное, — рассмеялся редактор. — Зайдите в бухгалтерию, там получите.

— Вы знаете, когда очерк напечатали, я чувствовал себя не в своей тарелке. Я думал, что не мне должны заплатить, а я должен расплатиться за бумагу и за набор.

Хорошенькая кондукторша объявила остановку, и редактор поспешно вышел из трамвая. С тротуара он дружески помахал Ване рукой.

Предложение редактора окрылило Ваню. Значит, его помнят, раз обращаются к нему с такой просьбой.

В тот же вечер Ваня принялся сочинять очерк о фабзавуче, о том, как ученики, закончив обучение по ненавистной им цитовской программе, теперь уже настоящими инструментами обрабатывают металл. За это время Ваня собственными руками сделал угольник, кронциркуль, отшлифовал и вышабрил небольшую шаберную плитку, а сейчас обрабатывает стальную раму ножовки. Изготовление этих вещей потребовало много времени и энергии, и Ваня радовался трудовым успехам больше, чем первому своему очерку в газете. Жаль только, что нельзя было взять домой кронциркуль и шаберную доску, порадовать ими отца — мастера на все руки.

Засев за очерк, Ваня тепло описал своих товарищей, сидевших с ним на теоретических уроках за одним столом. Несколько абзацев он посвятил Чернавке, рассказал, как ее не хотели брать в фабзавуч, как она ходила в горком партии с жалобой и секретарь горкома заставил Гасинского принять девушку.

Но то, что вылилось на бумагу, не только не удовлетворило юного автора, но даже огорчило. Все было слишком обыденно, пресно и совсем не походило на его очерк о катакомбах. В сегодняшнем очерке нельзя было отыскать и золотника живого чувства. Язык сухой, суконный. Никуда не годился этот очерк.

Шурочка затопила печку, когда Ваня, проработавший несколько часов, порывисто поднялся из-за стола и через ее плечо сунул в огонь исписанные листки. Бумага вспыхнула и, сворачиваясь черными лохмотьями, подхваченная ветром, исчезла среди красных углей.

— Неудавшиеся стихи? — насмешливо спросила сестра.

— Нет, очерк о фабзавуче. Бился-бился — хоть убей, не получается. Даже не знаю, что бы найти такое интересное, чтобы дух у читателей захватило. Разве написать о Вальке Овчинниковой? Она учится у нас на слесаря, а хочет стать артисткой.