Билеты раскупались со скоростью света, и очень скоро даже на дополнительные выступления ничего не осталось.

Так дни и проходили: я крутилась у станка и в зале до умопомрачения, потом летела в пентхаус Вайдхэна, после обеда пыталась восстановить свою жизнь с помощью развивающих мозг методик и встреч с теми, кто был мне дорог.

Общение с мамой закончилась ничем, точнее, мы с ней очень мило поговорили. Если верить маме, гораздо более тепло, чем раньше — с того дня, как я уехала в Аронгару, мы созванивались от силы три-четыре раза в год. Мы даже немного прогулялись с ней по центру, походили по набережной: она рассказала, что я очень любила это место. Особенно обожала, вцепившись в парапет, подтянуться повыше и, болтая ногами, смотреть на воду.

— Отец злился страшно, — смеялась она. — Ругался, что ты порвешь платье или кувыркнешься вниз, но я знала, что все будет хорошо. У тебя с детства было удивительное чувство равновесия.

Все они, все, кто говорил со мной, так или иначе сводили или пытались свести эти беседы к балету. Они говорили, что я им грезила, что я им жила. Им и детьми. Странно, но когда Бенгарн Вайдхэн впервые мне обо всем рассказывал, он не придавал балету такого значения. Или не придавала я?

Мне было совершенно ровно на все, что было близко моему сердцу.

Мне было ровно даже на отношения с Вайдхэном, хотя странное обжигающее чувство, касающееся меня на каком-то инстинктивном уровне, возникало всякий раз, стоило ему просто на меня посмотреть. Или обо мне подумать: это было невероятно, но каждый раз когда он думал обо мне, его мысль отзывалась во мне таким вот удивительным сигналом близости.

Пламя во мне росло. Узор на моей руке жил своей жизнью: то расцветал, раскаляясь, становясь горячим, то снова темнел. То пульсировал, посылая в мое тело желание вполне определенного толка, то засыпал.

Я с этим смирилась. Как смирилась и с тем, что уже ничего не вспомню.

Я, но не дети.

Каждый раз, когда мы встречались за завтраком, я видела в их глазах затаенную надежду. Которая точно так же всякий раз гасла, когда они понимали, что я не вспоминаю — даже несмотря на то, что они пытаются мне рассказывать что-то очень-очень важное в их понимании. Наши секретики. Наши привычки.

Я держалась. Слушала. Делала все, чтобы их не разочаровать, а потом снова и снова ругала себя за то, что я ужасная мать. Потому что какая мать добровольно откажется от детей? Забудет их? Пойдет на риск ради того, чтобы… чтобы спасти их отца?

Как ни странно, но это помогло мне понять Вайдхэна. Очень хорошо. Когда он считал, что потерял их, лишенный возможности быть рядом с ними в младенчестве, любить их, носить на руках, он испытывал примерно то же самое, что сейчас ощущала я.

Чувство вины.

Глубокое, бесконечное, как океан между Ферверном и Аронгарой.

Только для него оно уже было в прошлом, а для меня…

Дети очень осторожно подпускали его к себе. Я бы сказала, вообще не подпускали, но спустя неделю, когда стало понятно, что ничего не меняется, Риа уже позволяла брать себя на руки. Лар перестал убегать, как только Вайдхэн входил в комнату, а Роа больше не смотрел драконенком. Бен каждый вечер желал им доброй ночи, но они ждали меня. Я тоже приходила, но уходила очень-очень быстро, чтобы не успеть уловить это разочарование на мордашках. Целовала шелковые щечки, укутывала малышей в одеяльца и выбегала, как ужаленная рагранскими пчелами.

Обычно Бен ждал меня у дверей спальни, и потом мы долго говорили. Точнее, говорила я, а он слушал. Наверное, я ему все уши прожужжала своими чувствами по этому поводу. Я успела и пореветь при нем, и посмеяться — истерично. Что только я ни делала и ни говорила, но он всегда был рядом. Неизменно.

Он слушал. Утешал. Иногда просто молчал, сидя рядом. Иногда притягивал к себе в объятия, а я не сопротивлялась, позволяя его губам касаться моей макушки. Чувствуя обжигающее кожу дыхание на своей шее.

Вот и сегодня вечером мы сидели именно так: я у него в руках, как в охапке.

— Завтра опять встречаемся с Зои, — сказала я. — Встреча, сезон второй.

Он усмехнулся.

Первая наша встреча ничего не дала, но тогда она проходила здесь, в этом самом пентхаусе. Подруга чувствовала себя неловко, я еще более неловко, и вот на завтра мы договорились, что я приеду к ним в гости с Ларом, как в старые добрые времена. Было немножко страшно.

Страшно — потому что каждый раз я будто шагала в пропасть прошлого, пытаясь там откопать настоящую себя. Потому что без этой настоящей меня, меня, в которой горела искра любви к миру, к детям, к Бену, к балету, я казалась себе фальшивой сломанной куклой.

— Я никогда не встречал никого более честного и искреннего чем ты, Аврора, — произнес Бен, когда я поделилась с ним своими мыслями.

— Но во мне не осталось чувств…

— Тех, других не осталось. Учись чувствовать по-другому. Так, как ты можешь сейчас. У тебя есть столько времени, сколько понадобится. — Он отвел волосы с моего лица. — Я никому не позволю тебя торопить. Когда будешь готова, выйдешь на пресс-конференцию и расскажешь обо всем, что посчитаешь нужным.

Я подняла голову и поняла, что падаю в его глаза, как в бескрайнюю, заполненную пламенем бездну. Еще я поняла, что он прав: мы бесконечно гоняемся за призраками прошлого вместо того, чтобы просто жить дальше.