Итак, машины — это ставшие видимыми тела титанов, порожденные мозгом деградировавших героев.

«Понимать» и «создавать» можно лишь то, что уже в виде прообраза «зримо» присутствует в душе, которая стремится воплотить его и слиться с ним в единое целое. Так и люди... Беспомощные, они обречены на вырождение; в один прекрасный день падший Адам предстанет во всей наготе своей, и плоть его будет отныне никогда не затихающим, монотонно тикающим часовым механизмом — идеал, который род человеческий спокон веку бессознательно пытался собой олицетворять: унылое и безотрадное Perpetuum mobile.

Мы же, мы, лунные братья, станем тогда истинными наследниками «вечного бытия», того непреходящего сознания, кое никогда не скажет: «Я живу», но — «Аз есмь», ибо ведомо ему: «Даже если вся вселенная развалится на куски — Я пребудет!»

Земные формы так же иллюзорны, как сновидения, потому-то и властны по собственному желанию трансформировать свое тело в любую другую модификацию: среди людей мы в человеческом обличье, среди призраков — тени, среди мыслей — идеи, а ключ ко всем этим превращениям — таинства нашего братства, лишь они позволяют нам менять свои оболочки как надоевшие одежды. Всю жизнь человек спит и видит сны, но как только тот, кто находится на грани пробуждения, внезапно осознает это, его сон мгновенно меняет направление, и он «просыпается», впрыгнув, так сказать, обеими ногами в новое тело, ибо плоть, по сути, не что иное, как вводящая в заблуждение своей обманчивой плотностью судорога вездесущего времени.

— Отлично сказано, — с воодушевлением подхватил доктор Хазельмайер своим сладким девичьим голоском, — но почему бы не открыть земным существам тайну трансфигурации. Это что, так плохо?

— Плохо не то слово — ужасно! — вскричал господин граф. — Вы только представьте: человек во всеоружии магических энергий принимается насаждать в космосе «культуру»!

Знаете, почтеннейший, как будет выглядеть недели через две наша Луна? В каждом кратере по стадиону, а вокруг — море разливанное помоев.

Ну, а если к нам проникнет драматическое «искусство», тогда пиши пропало: такую кислятину разведут, что ни одна травинка, сколько ни старайся, не взойдет на нашей почве, отравленной горючими слезами не в меру чувствительной публики.

Или вы, может быть, желаете, чтобы и на нашей тихой планете день и ночь трезвонили телефонные аппараты, оповещая об изменениях биржевого курса? А что вы скажете насчет «Космического общества блюстителей нравственности»? Да ведь эти ханжи, глазом не моргнув, потребуют от двойных звезд Млечного Пути представить заверенные нотариально брачные свидетельства!

Нет, нет, мой милый, пусть уж наше ветхое, отсталое мироздание погрязает и впредь в своей беспросветной рутине.

Однако оставим эту неприятную тему, кроме того, дорогой доктор, самое время убывать... пардон, хотел сказать, отбывать... Итак, до свидания у магистра Вирцига в августе тысяча девятьсот четырнадцатого... Это будет начало великого конца, а нам всем бы хотелось достойно отметить катастрофу человечества. Не так ли?..

Господин граф еще не договорил, а я уже накинул свою ливрею, чтобы помочь доктору Хазельмайеру упаковать вещи и поднести их до кареты.

Через несколько секунд я стоял в коридоре.

Но что это: граф дю Шазаль вышел из библиотеки один — голландский камзол перекинут через руку, в другой — шелковые панталоны, башмаки с пряжками и конусообразная шляпа... Не удостаивая меня взглядом, господин граф проследовал в свои спальные покои и плотно закрыл за собой дверь.

Как и полагается хорошо вышколенному слуге, я и бровью не повел: раз мой господин ничего особенного в бесследном исчезновении своего визитера не находит, значит, так тому и быть, однако прошло немало времени, прежде чем мне удалось наконец заснуть...

Теперь я должен перескочить через много лет.

Их однообразная череда запечатлелась в моей памяти подобно фрагментам из пыльной, пожелтевшей от времени книги со сложным запутанным сюжетом, которую я прочел в каком-то лихорадочном, полубессознательном состоянии, воспринимая лишь отдельные куски.

Однако одно помню четко: весной 1914 года господин граф внезапно обратился ко мне: «В скором времени я уеду на... на Маврикий, — при этом он испытующе посмотрел на меня, — и мне бы хотелось, чтобы ты поступил на службу к моему другу магистру Петеру Вирцигу в Вернштейне-на-Инне. Ты меня понял, Густав? И чтоб никаких отговорок».

Я молча поклонился.

А однажды ночью граф дю Шазаль без каких-либо сборов и предупреждений покинул замок; как и куда он поехал, не знаю, не видел, во всяком случае, войдя поутру в спальню господина графа, чтобы помочь ему одеться, я обнаружил в его огромной, с балдахином кровати какого-то неизвестного человека.

Как потом выяснилось в Вернштейне, это и был магистр Петер Вирциг...

В поместье господина магистра, из окон которого открывалась великолепная панорама с пенящимся у подножия холма Инном, я принялся было распаковывать свои кофры, но тут внимание мое привлекла одна очень странная старинная лампа в виде стеклянного японского болванчика с поджатыми ногами и шарообразной матовой головой — внутри прозрачного истукана извивалась, приводимая в движение хитроумным часовым механизмом, змея, из пасти которой вместо ядовитого жала торчал фитиль. Насмотревшись вволю, я хотел поставить диковинный светильник в высокий, готический шкаф, но, открыв узкие резные створки, к своему немалому ужасу, увидел висящего внутри доктора Хазельмайера.