Резкий звонок телефона — день начался.

— Слушай, умница. Нужна срочная консультация, — раздался в трубке голос начальника смежного подразделения. — Премного одолжишь…

— Давай свои вопросы.

— Я говорю — ты переводишь. Угадай-ка, угадай-ка — интересная игра… Проверка на вшивость. Тут для тебя халтура наклевывается по линии наркоты. Подробности в конце беседы, а сейчас для меня лично. Затяжка?

— Напас.

— Сигарета?

— Косяк.

— Трава, план, анаша?

— Паль, дурь.

— Поймать кайф?

— Прибило, нахлобучило.

— Хорошая трава?

— Клевая, охуительная, путевая, умная.

— Годишься. Значит, так: в городе появились странные наркоманы. Совершенно очевидно, что под кайфом, а анализы ничего не показывают. Подключаем тебя. Это я тебе по-дружески, чтобы ты в курсе был, когда начальство дернет. Слушай, тут, говорят, к тебе по валютному делу путана наведывается обалденная, я зайду, хоть посмотрю. Я ж их близко не видел никогда.

— Заходи, за погляд они не берут.

* * *

Сидели, дожидаясь неизвестно чего, в чужой лаборатории, и Саша, чтобы не скучать, обольщал хорошенькую лаборантку.

При мягкой, застенчивой повадке, вечно смущающийся, с почти трагическим выражением темных глаз, он обладал опытностью истинного женолюба. Но, в отличие от Кольчеца, не относился к породе «волков», загоняющих женщину в логово с исступленным упорством. У Кольчеца даже огоньки загорались в глазах, когда он узнавал очередную жертву, и губы складывались в куриную жопку — этакая гримаска плотоядного умиления.

Здесь было другое. Был ежедневный джогинг и купание в ледяной воде. Объект выбирался из тех, что поближе, под рукой, и между делом. Обольщение же было, скорее, толчком для возбуждения мысли и спокойных рассуждений на одну из любимых тем.

Сейчас говорили о тайнах сна.

Лаборатория занималась сновидениями, и Саша, человек поразительно сведущий в самых разных областях науки, теперь без усилий мог с блеском поражать хорошенькую, с треугольным лисьим личиком девчонку обширностью познаний.

— …дедушкой науки о сне считается Натаниэль Клейтман, эмигрировал в Первую мировую, поселился в Чикаго. Он первый заинтересовался медленным вращательным движением глаз во сне. Теперь это общеизвестно, но он заметил, что броски пера полиграфа соответствуют быстрым движениям глаз — парадоксальный сон. Если пациента разбудить в это время, он расскажет, что видел. Иногда я думаю: не покинь этот Клейт-ман какой-нибудь Витебск или Проскуров, чинил бы всю жизнь сапоги в беленой мазанке. Судьба его еще раз подтверждает мое убеждение, что в каждом человеке умирает если не гений, то талант. Вот вы, например, Светочка…

Приехали «Красной стрелой», и Ирина, давно отвыкнув от похмельной зябкости раннего пробуждения, прикидывала, как бы половчее увернуться от долгих бесед в промозглых, толстостенных комнатах института, сбежать, чтобы, приняв горячий душ, уснуть на старинной ковровой оттоманке в доме у Черной речки.

Ненавистный город. Центр, подмалеванными фасадами дворцов и особняков напоминающий старую шлюху, ужас дымной фабричной Выборгской, ледяная пустынность новостроек. Этот «умышленный» город обладал ненужным свойством: он усугублял до невыносимости и счастье, и горе. Чего было больше? Протяженность тоски и горя накрыла, погасила сеткой бесконечных дождей, нескончаемых сумерек яркие вспышки радости.

Сто лет назад. Ледяной синий апрель… Он отнял ее у опешивших встречающих и на чьем-то «москвиче» (своя машина, как всегда, разбита. Не знала тогда, что по пьянке стукался непрестанно), так вот на чужом «москвиче» через Неву помчал на Васильевский показывать дом, где родился. Старая колокольня, старые ветлы…

Потом гостиница, и два дня не выходили из номера. Кружилась голова от усталости и голода. Он держал ее длинными тонкими и жилистыми руками, как щупальцами осьминога. И как у осьминога, светились зеленым тусклым светом глаза.

Был морок. Почти ежедневно видя людей больных, она не узнала элементарную эксплозивную психопатию, ну, правда, не совсем элементарную: намешано было много, а главное, в опасном алкогольном растворе. Если уж строго — там и паранойяльность была.

Но ведь не узнала, потому что встретила в пору величайшего надлома души. В ту зиму, спустя семь лет после смерти Антона, поняла вдруг с леденящей ясностью — жизнь закончилась. Ничто не имеет смысла, и все попытки уцепиться за что-то, за кого-то — обречены. Тогда забросила тему, обозначенную спецотделом «Василек». Логика надзирателей над наукой была незамысловата: занимаются каким-то там полем, а в поле что — васильки. Вот и нужно назвать тему «Василек». Ростислав, он был руководителем темы, смеялся: «Вот уж действительно пальцем в небо, «все васильки, васильки…» садитесь, я вам рад, отбросьте, что там нужно отбросить? Стыд?» Так вот, — «Василек» стал неинтересен. И все остальное тоже. Тихий переполох сотрудников и начальства она не замечала. И тогда придумали терапию: надо послать ее в город на Неве.