Иона задремал.

На экране пытаются вытащить из башни танкиста, что-то кричат, непонятно, потому что заглушает возбужденный дикторский текст. Танкист прячется в башне, захлопывает люк.

Набережная. Длинноногие девчонки почему-то сидят на броне. Дуло танка украшено цветами.

Садовое кольцо: баррикада из грузовиков и троллейбусов.

Диктор сообщает, что заготовлены десятки тысяч наручников, составлены списки врагов, к Москве двигаются войска. Что-то зацепляло в кадре, тревожило какой-то глухой, не из этого дня тревогой. Ирина ощутила прилив непереносимой тоски. Она даже застонала тихонько. Иона не услышал, продолжал храпеть приоткрытым ртом.

Пресс-конференция путчистов. Тревога та, пратревога, отступила. Снова кадры набережной. Толпа перед зданием Совмина РСФСР, оратор толкает пламенную речь. Тревога подступила вновь, а сквозь нее страстное, исступленное желание быть там, на набережной, или не на набережной, в другом месте, быть дома, быть вместе.

«Господи, что же я наделала», — прошептала Ирина. И в этот момент она увидела в левом углу кадра нечто. И тотчас поняла, что именно «нечто» и было причиной тревоги, ощущения смертельной опасности. «Нечто» было точно таким, какое она видела в Хантингтоне, в том кошмарном, прекрасном, преступном и справедливом Центре коррекции.

Ирина встала, прикрыла одну створку окна. Ушла в кухоньку, поставила на поднос ужин для Ионы: стакан апельсинового сока, мякоть булки, намазанную маслом и творогом, мисочку с яблочным пюре.

Когда взяла поднос, поняла, что нести не может, так сильно дрожат руки. Сняла стакан и мисочку. Отнесла их отдельно. Оставив поднос на столике возле кресла, она вышла, тихонько прикрыв дверь, и заперла ее своим ключом.

Улица была пустынна, лишь в маленьком скверике на развилке улиц дрых на лавочке клошар. Она решила, что заночует у месье Марка. Спустилась улочками к Сене, теперь налево, на набережную Святого Августина. Но она перешла на другую сторону к букинистам. Здесь в основном торговали старыми журналами, но за пять-десять франков можно было купить детектив из очень неплохой серии издательства Галлимар. Детектив ей совершенно необходим, как наркотик. У месье Марка была отличная библиотека, поэтому наркотиков он не держал.

Она перебирала толстые книжечки: «Смерть в Сибири», нет, нет, только не это, а вот это то, что надо: «Рейс опоздал в Майами», и как раз десять франков. Она вдруг решила зайти в маленькое кафе, где было не очень дешевое, но очень хорошее мороженое, правда отвратительная живопись на стенах. Гнусный авангард. Плевать, — она будет смотреть в окно.

В кафе было сумрачно, и она не сразу узнала в поднявшемся ей навстречу мужчине — Леню.

* * *

Итак, вот с того мгновения, какие с некоторых пор в ее стране стало модным называть судьбоносными, жизнь раскололась непоправимо.

Первым порывом (как всегда глупым) было кликнуть Наталью. Но непонятная сила заставила положить элегантное плоское портмоне в карман широкой джинсовой юбки.

Вспоминая все это, Ирина понимала: это была не она! Та — робкая, на всю жизнь запомнившая свой детский ужас — во сне разбуди, вспомнит, как это было, — не могла, не могла, не могла этого сделать! Ехали с матерью в троллейбусе, год сорок четвертый, тогда еще ходили по улице Горького двухэтажные. И вот она, выходя из троллейбуса, прихватила с какого-то железного ящика подле водителя чудную маленькую лампочку. На тротуаре показала матери, похвасталась удачей. Троллейбус уходил от них навсегда, переехал площадь Белорусского вокзала, а мать волокла ее на середину проезжей части к постовому. Как она выла, как упиралась, наконец упала на грязный асфальт, ужас содеянного, а главное неизбежности признания в этом содеянном превратили ее в вопящего, извивающегося зверька. Шрам на всю жизнь.

А там, в Мэйсизе, не побоялась даже позвать менеджера, чтоб выписал судьбоносные сапоги.

Наталья удивилась:

— На фиг сейчас зимние? Впрочем, цена очень сходная. Поздравляю.

Идя к выходу, Ирина думала: «Тюрьма — это, может быть, самый верный способ остаться. Ничего от тебя не зависит, ты остаешься поневоле. Как написано где-то: «В результате действия неодолимой силы».

Она хотела, чтобы остановили, задержали, но роскошные хрустальные двери распахнулись перед ними, и они вновь оказались на раскаленном Бродвее.

— Пойдем посидим вон в той кафешке?

— Да вы что, Ирина Федоровна, решили все деньги в первый день спустить? Синдром совка? Или, может быть, подарочка ожидаете от хорошо известного нам джентльмена?

— «Нам»?

Она впервые увидела, как краснеет Наталья.

— В разной мере, но в общем-то — да.

— Ты спала с ним?

— Было дело.

— Во время, до, после?

— Как «после», что за… — Наталья осеклась. Остановилась и, взяв ее за руку, отчеканила: — Ирина Федоровна, это не имеет никакого значения, он любил вас, очень сильно любил, вы даже не поняли, как сильно. И хватит об этом, о’кей?

— О’кей.

Ирине больше всего хотелось остаться одной и рассмотреть портмоне. В номере это было невозможно. Их поселили вдвоем с Натальей. Где же?

Смеркалось. Они вышли в какой-то пыльный сквер. На скамейке у входа сидел старый толстый мужик в женском платье, в черных чулках и лаковых туфлях. Заложив ногу на ногу, он, покуривая, доброжелательно поглядывал на входящих.

— Господи, это и есть Вашингтон-сквер, — тихо сказала Наталья. — Эта провинциальная плешка — мечта миллионов?