Токарева Виктория
Шрифт:
– А потом днем я опять пришел к шестерке. Сел на лавку.
– Зачем?
– спросил судья.
– Что "зачем"? Сел или пришел?
– Зачем пришел?
– уточнил судья.
– За бутылкой.
– Так вы же уже взяли утром, - напомнил судья.
"Ромашка" посмотрел на судью, не понимая замечания.
– Ну да, взял...
– согласился он.
– Куда же вы ее дели?
– Так выпил...
– удивился "Ромашка".
– С утра?
– в свою очередь удивился судья.
– Ну да!
– еще больше удивился "Ромашка", не понимая, чего тут можно не понять.
– Дальше, - попросил судья.
– Я, значит, сижу, а он подошел, сел рядом со мной и спихнул. Вот так, - "Ромашка" дернул бедром.
– Я упал в грязь.
"Ромашка" замолчал обиженно, углубляясь в прошлое унижение.
– Ну а дальше?
– Я пошел домой. Взял нож. Высунулся в окно и позвал: "Коль..." Он пошел ко мне. Я встал за дверями. Он постучал. Я открыл и сунул в него нож. Он ухватился за живот и пошел обратно. И сел на лавку. А потом лег на лавку.
"Ромашка" замолчал.
– А потом?
– спросил судья.
– А потом помер, - ответил "Ромашка", подняв брови.
Медицинская экспертиза показала, что нож попал в крупную артерию, и потерпевший умер в течение десяти минут от внутреннего кровотечения.
– Вы хотели его убить или это получилось случайно?
– спросил судья.
– Конечно, хотел, - "Ромашка" нервно дернул лицом.
– Может быть, вы хотели его только напугать?
– мягко, но настойчиво спросила женщина-заседатель, как бы наводя "Ромашку" на нужный ответ.
Если бы "Ромашка" публично раскаялся и сказал, что не хотел убийства, что все получилось случайно, он судился бы по другой статье и получил другие сроки.
– Нет!
– отрезал "Ромашка".
– Я б его все равно убил!
– Почему?
– спросил судья.
– Он меня третировал.
Чувствовалось, что слово "третировал" "Ромашка" приготовил заранее.
Зал зашумел, заволновался, как рожь на ветру. Это был ропот подтверждения. Да, "Березка" третировал "Ромашку", и тот убил его потому, что не видел для себя иного выхода. Драться с ним он не мог - слишком слаб. Спорить тоже не мог - слишком глуп. Избегать - не получалось, деревня состояла из одной улицы. Он мог его только уничтожить.
– Садитесь, - сказал судья.
"Ромашка" сел, и над залом нависло его волнение, беспомощность и ненависть к умершему. Даже сейчас, за гробом.
Судья приступил к допросу "Березкиной" жены. Вернее, вдовы.
Поднялась молодая рослая женщина Тоня, с гладкой темноволосой головой и большими прекрасными глазами. Инна подумала, что, если ее одеть, она была бы уместна в любом обществе.
– Ваш муж был пьяница?
– спросил судья.
– Пил, - ответила Тоня.
– А это правда, что в пьяном виде он выгонял вас босиком на снег?
– Было, - с неудовольствием ответила Тоня.
– Ну и что?
То обстоятельство, что ее муж пил и дрался, не было достаточной причиной, чтобы его убили. А судья, как ей казалось, спрашивал таким образом, будто хотел скомпрометировать умершего. Дескать, невелика потеря.
– Обвиняемый ходил к вам в дом?
– Заходил иногда.
– Зачем?
Судья хотел исключить или, наоборот, обнаружить любовный треугольник. Поискать причину убийства в ревности.
– Не помню.
Она действительно не помнила - зачем один заходил к другому? Может быть, поговорить об общем деле, всетаки они были коллеги. Истопники. Но скорее всего - за деньгами на бутылку.
– Когда он к вам приходил, вы с ним разговаривали?
– Может, и разговаривала. А что?
Тоня не понимала, какое это имело отношение к делу: приходил или не приходил, разговаривала или не разговаривала.
Судья посмотрел на статную, почти прекрасную Тоню, на "Ромашку" - и не смог объединить их даже подозрением.
– Вы хотите подсудимому высшей меры?
– спросил судья.
– Как суд решит, так пусть и будет, - ответила Тоня, и ее глаза впервые наполнились слезами.
Она не хотела мстить, но не могла и простить.
– Озорной был...
– шепнула Инне сидящая рядом старуха.
– Что с его ишло...
Сочувствие старухи принадлежало "Ромашке", потому что "Ромашка" был слабый, почти ущербный. И потому, что "Березку" жалеть было поздно.
Инна внимательно поглядела на старуху и вдруг представила себе "Березку" - озорного и двухметрового, не знающего, куда девать свои двадцать девять лет и два метра. Ему было тесно на этой улице, с шестеркой в конце улицы и лавкой перед шестеркой. На этой лавке разыгрывались все деревенские празднества и драмы. И умер на этой лавке.