Кабаков послушно следовал всем требованиям и предписаниям Рэйчел; единственным случаем открытого неповиновения был его визит к Салливэну. В первые дни они почти не разговаривали — он казался угрюмым и подавленным, а Рэйчел считала излишним вторгаться в мысли своего пациента.

Шестидневная война не прошла бесследно для доктора Боумен, но перемены, происшедшие в ее характере, были скорее количественными, нежели качественными. Жизнь Рэйчел по-прежнему оставалась размеренной и, на посторонний взгляд, довольно однообразной. Она так и не вышла замуж — две ее помолвки закончились ничем, и она лишь смутно помнила тех немногих мужчин, с которыми встречалась в последующие годы. Людей, способных по-настоящему взволновать и увлечь ее, Рэйчел сознательно избегала. Поэтому теперь в памяти сохранились не лица и слова ее спутников, а только обеды в людных ресторанах да еще идиотские надписи, неизменно украшающие стандартные блюда, подаваемые в подобных заведениях.

Служебные обязанности превратились для Рэйчел в цель жизни, в главный козырь, позволяющий не утратить веру в себя. Помимо повседневной практики, у нее было много дополнительной добровольной работы. Она курировала выздоравливающих наркоманов, вела занятия с детьми с психическими отклонениями, помогала парализованным. В 1973 году, во время Октябрьской войны, Рэйчел каждый день по две смены ассистировала при операциях в нью-йоркском Синайском госпитале. Приобретенный там хирургический опыт мог оказаться очень полезным, доведись ей снова попасть в Израиль.

Она махнула рукой на попытки выглядеть моложе своих тридцати лет, отказалась от молодежного стиля в одежде и поведении и все больше входила в образ респектабельной еврейской матроны. «Блумингдейл», «Сакс», «Лорд энд Тейлор» постепенно сделались обычными целями ее субботних прогулок. Дома царил идеальный, раз и навсегда заведенный порядок, и Рэйчел платила непомерное жалованье приходящей прислуге, поскольку та научилась не только поддерживать чистоту, но и во всем следовать привычкам своей нанимательницы.

А теперь тут обосновался Кабаков. Он шлепал босиком из комнаты в комнату, даже не застегнув пижамы. Он шарил по книжным полкам, не переставая при этом грызть кусок салями. Взяв в руки какую-нибудь вещь, он никогда не клал ее на место; казалось, ему доставляет удовольствие вносить хаос и неряшливость в квартиру Рэйчел. Раздражало это несказанно.

Последствия его контузии уже не внушали Рэйчел особых тревог. Головокружения стали реже, а потом и вовсе прекратились. По мере того как он выздоравливал, их беседы становились все дольше и теплее, перерастая рамки безличных отношений между доктором и пациентом.

Кабакову нравилось общество Рэйчел. Разговаривая с ней, он чувствовал приятную необходимость шевелить мозгами, поскольку обсуждались вопросы, о которых он раньше почти не задумывался. Но ему нравилось и просто смотреть на нее — длинноногую, стремительную и очень миловидную. От природы Кабаков был довольно влюбчив, и профессиональное одиночество давалось ему нелегко. В конце концов Кабаков решился рассказать ей о своей миссии.

Выполнить это намерение оказалось не так-то просто — мешала многолетняя привычка скрывать мысли и обуздывать язык. Но все же здесь был особый случай. Ведь Рэйчел пришла к нему на помощь в трудную минуту, причем сделала это по собственной инициативе, не колеблясь и не задавая лишних вопросов. К тому же теперь она оказалась втянутой в дело; не исключено, что ей может грозить опасность, и лучше ей об этом знать. Кто-кто, а Кабаков не питал иллюзий по поводу истинных причин визита террористки в рентгеновскую лабораторию.

Его откровенность объяснялась не только сентиментальными побуждениями. Имелась и причина практического свойства: Рэйчел могла помочь советом. Не следовало пренебрегать ее ясным аналитическим умом. Возможно, в заговоре участвовал Абу Али, профессионал-психолог, и Рэйчел тоже психолог и психиатр. Среди террористов есть женщина, и Рэйчел — женщина. У нее прекрасная интуиция, она разбирается во всех нюансах человеческого поведения и к тому же, будучи американкой, может предвидеть ход мыслей своих соотечественников.

Кабаков умел перевоплощаться в араба и думать, как араб, но сумеет ли он думать и рассуждать по-американски? Да и есть ли вообще на свете какая-то специфически «американская» манера рассуждения? Личные впечатления Кабакова не подтверждали такую гипотезу; поступки и слова большинства людей в Штатах выглядели чертовски непоследовательными. Впрочем, это молодая страна и, возможно, со временем у них все-таки выработается собственный стиль.

Он говорил, а Рэйчел внимательно слушала, не переставая быстро и ловко перебинтовывать его обожженную ногу. Он рассказал о ячейке «Черного Сентября», которая скрывается в одном из северо-восточных штатов и готовит какой-то грандиозный теракт, раздобыв специально ради этого полтонны пластиковой взрывчатки. Он объяснил, что в интересах Израиля должен найти и остановить убийц. Потом, спохватившись. Кабаков торопливо добавил несколько слов о соображениях гуманности и общечеловеческой важности порученного ему дела.

Рэйчел давно уже закончила перевязку и теперь сидела на ковре, скрестив ноги и низко опустив голову. Кабаков говорил, обращаясь к пробору в ее блестящих темно-рыжих волосах. Изредка она поднимала глаза и что-нибудь уточняла, внимательно глядя ему в лицо.

Его удивила и обрадовала спокойная реакция Рэйчел — при всем уважении к ней Кабаков не ожидал, что она сохранит такую невозмутимость. Ведь, в сущности, он внес в эту опрятную квартиру пылающую головню, негасимое пламя ближневосточной войны. Но он был бы удивлен куда больше, узнав о чувстве, которое она испытала, слушая его рассказ: на нее снизошла не тревога, а огромное облегчение, радость врача, убедившегося, что больной действительно вне опасности.