– Карррррр? – мол, все прочистили глотку? все на посту?

– Кар. – кто-то вяло ставил точку.

Все. Перекличка окончена. Дальше весь дворовый экипаж каркал в конвенционных пределах до самого вечера.

То ли дело голуби! Тихонько кружили по асфальту в любовных танцах, мурлыкали друг другу бюргерские шлягеры в полголоса… Словом, не высовывались.

По соседству с нашим двориком громоздилась череда ржавых гаражей. За ними скрывался пустырек, заросший высокой травой и с неизменными качелями посередине. Вообще, Москва строилась привольно и никогда не знала слов «не хватает места», ибо места всегда хватало. Леса, луга, деревушки, реки и приречные грязи пронизывались дорогами, а большое начальство потом «обсаживало» эти дороги жилыми районами. Междорожья подолгу пустовали. Десятилетиями. Чуть ли не веками. Здесь никогда не экономили пространство, его в любое время можно было отрезать от пустошей, как отрезают маленький кусочек от огромного семейного пирога. Да и теперь еще кое-что осталось – на окраинах… Хорошевка – не центр, но и не примкадные дебреня. Ее в 40-х годах обстраивали «трофейными» двухэтажными домиками пленные немцы. От тех домов почти ничего не осталось, разве что ресторан у станции метро «Беговая», несколько раз менявший название. В 50—60-х здесь понаставили хрущовок, да брежневок самого простого разбора и во множестве расселили военных. Я помню 70-е. Тогда это была полуосвоенная земля, и наш зеленый пустырек не мог претендовать на роль какого-то исключения. «Белых пятен», а вернее пятен зеленых, песчаных, глинистых, там оставалось еще достаточно.

За пустырьком начиналось геометрически правильное царство военных: Таманская дивизия, редакция журнала «Советский воин», городок для офицерских семей. Там, в военном городке, дворы были чище и благоустроеннее нашего. Зелень, тишь, низенькие оградки у газонов, памятник неизвестным оленям или еще какое-нибудь скульптурное баловство в середине каждого из них. Потом, когда я сам служил, задним числом додумался: какая немереная сила по части наведения порядка и мусороуборочных работ – безответный солдатик! По сравнению с военными дворами наш был дик и непричесан. Как грязный бродяга рядом с ухоженным семьянином. Но мне до того и дела было мало, я не задумывался, что тут к чему и почем. Какое диво досталось, к такому сердце и приросло.

Что ж мы делали тогда? После уроков? Да маялись дурью на всю катушку, но казалось, будто занимаемся значительными делами. Играли в банку или, иначе, вальта – беспородную версию городков. Зимой ставили снежные форты и бились до разбивания кому-нибудь морды ледяной глыбкой, слегка облепленной для порядку снегом. Катались на досках с ледяной горки, сажая в юные задницы дюймовые занозы. Плавили свинец. О, дворовая металлургия пользовалась в нашем кругу большой популярностью. Где мы отыскивали какие-то, прости Господи, до сих пор не пойму, потрошеные аккумуляторы? А не помню. Вытаскивали оттуда свинцовые сеточки, отбивали о камень мусор, шлак, а потом разводили костерок и над ним ставили консервную банку, накормленную комом из смятых сеточек. Серые некрасивые шмотья понемногу превращались в соблазнительно поблескивающую жидкую массу. Ее разливали по квадратным формочкам на крышке канализационного люка. Полученные толстенькие квадратики ни на что не годились, но получили у нас хождение в качестве твердой дворовой валюты. Впоследствии, разумеется, мы от простых форм отошли и стали делать нечто поинтереснее. Например, приятно ложившиеся в ладонь стержни, заостренные с одной или двух сторон. Такой свинчаткой запросто можно было раскроить кому-нибудь череп, и осознание этого грело детские сердца. Очень грело.

Что такое поджига, мы не знали. Говорят, сразу за МКАД начиналась держава людей просвещенных, и там подобную пакость мог изготовить каждый шкет. Будто бы. Мы же в лучшем случае доходили до самострелов с прищепочным механизмом и стрелами с пятисантиметровым гвоздем вместо наконечника.

Конечно, в 70-х я был мальчишкой, мальком, шпингалетиной. Но уже тогда чувствовал: мне во всем этом не хватает… не хватает… уж и не знаю, чего. Смысла, вероятно. Или красоты. Тогда я мог уловить недостаточность бытия лишь на подсознательном уровне и совершенно не способен был выразить ее в словах. Нет какой-то очень важной составляющей, а какой и где ее искать – бог весть. В шесть или семь лет я понял, что когда-нибудь умру. Ради чего я умру, почему жизнь мою стоит считать ценной? Откуда взяться в ней ценности, если все прозрачно, и ничего высокого не видно?

И я принялся отыскивать смысл и ценность в иных временах. Прежде всего, в старинных войнах. К книгам меня приохотила мать, она ловко подсунула мне именно то, в чем я нуждался: томик из собрания сочинений Стивенсона с романами «Остров сокровищ» и «Черная стрела». А потом «Белый отряд» Конан Дойла. С тех пор я болею треуголками, шпагами, плюмажами, средневековым рыцарством. Там я почувствовал высоту. Да еще в наших русских дружинах, насколько в возрасте семи или восьми лет можно увидеть смысл их героической борьбы на примере фильма «Александр Невский».

В старине содержалось нечто, впоследствии утраченное и очень мне необходимое.

Видимо, то же самое подсознательно улавливали многие. Не было в 70-х никаких ролевых игр. Даже в зародыше. Но луки, пластиковые мечи и фанерные щиты с древними гербами уже существовали. И, когда верховодил кто-нибудь поначитаннее, на нашем пустырьке за гаражами разыгрывалась пышная батальная драма. Например, «Римская империя». Или «Средневековье». Звучали сладкие слова «консул», «претор», «лумарий», «граф, „герцог“, „шевалье“. Разок были даже „оберсты“ со „штурмбаннфюрерами“. Узнал бы кто, и сделали бы из школьной пионерской организации мешочек с сухофруктами… Не знаю, откуда это взялось: то ли фильм „Семнадцать мгновений весны“ разделил немцев на красивых костюмных героев и бесноватых уродов, которые ранили моего деда на фронте, то ли кто-то из парней прочитал нечто далекое от учебника. Не знаю. Но было.

На красивую игру тянуло многих. Значит, многие чувствовали недостаточность бытия. Уж больно невнятной оказалась эстетика нашего времени. А если эстетика бледна, значит, стерлась сущность вещей, логика, скрепляющая мир…

Когда ты обрезком ржавой водопроводной трубы (она же викингская булава) мнешь графскую корону из жести, косо прибитую к чужому щиту, ты, конечно, находишься в лопуховых зарослях недалеко от дома, но… в другой цивилизации. И там тебе лучше.

Я не хотел уходить туда. Наверное, никто из нас не хотел уходить туда. Мы не были эскапистами. Напротив, в голове крепко засело: надо нечто изменить в здесь-и-сейчас; у нас, в Москве, должны появиться треуголки, рыцарство, дружины, плюмажи и какой-то неформулируемый устами ребенка дух, сопутствующий всей этой бижутерии. Взрослые люди продолжают свои детские игры, но всерьез. 90-х отдалили меня от моей мечты, но зато подсказать формулировку. Будет крест, будет и рыцарь…

Есть за что драться.

* * *

Моя Москва – маленькая, а не величавая, не историческая. Моя Москва – тополя, голуби, скрипучие качели, пустырьки, заборы с дырками, гаражи, скудные рощицы на задворках. Высокую красоту Города я открыл для себя только в зрелом возрасте. Переменилось время, переменилась и моя жизнь. Лет в тридцать, может быть, я начал понимать, что есть в Городе нечто, помимо кубических монолитов власти, опошленного Кремля и моего дворика, размноженного в тысячах вариаций. Только тогда я дорос до Москвы во всем ее великолепии, славе и силе. Но дворик… ах, дворик. Он укоренен во мне глубже всего, прочнее всего. Когда буду отдавать Богу душу, наверное, вспомню его.