Он снова взглянул на дом.

Из покосившегося мутного окна на него смотрели глаза. Человеческие глаза, они метались из стороны в сторону. Он замер в нерешительности – уж не мираж ли это, но глаза не исчезали, словно светлячки, они горели за тусклыми стёклами. «Да это же стучат в стекло! Там есть кто-то!» Там человек!» – чуть не закричал он и кинулся к дому.

Он падал, завязая в глубоком снегу, вскакивал и снова бежал. Он снёс калитку – ржавые петли не выдержали его плотного тела и мигом отлетели, освободив путь. Теперь он ясно видел за двойными стёклами старушечье лицо. Старушка била бессильными руками в стекло, плакала навзрыд, не в силах закричать или сломать прозрачную преграду.

Увязая в сугробе, водитель добрался до двери, схватился за ржавое стальное кольцо и дёрнул всем телом. Кольцо вылетело вместе с куском доски, а дверь даже не сдвинулась с места. Василич со злостью отбросил кольцо в сторону, оно, звонко стукнувшись о кирпичную стену, отлетело с дребезжащим стоном в высокий сугроб под окном. Лихорадочно работая ногами и руками, он отгребал снег от двери. Снег был сухой, лёгкий, он снова сыпался ручьями, запружая дверь. Когда крыльцо перед дверью немного освободилось, он снял кожаные перчатки и оглянулся.

Сергей Иванович не спеша, уверенной походкой шёл к дому. Бобровая шапка была низко надвинута на глаза, и смотрел он не на дом, а себе под ноги, словно считал шаги.

– Тут живут, Сергей Иванович! Тут кто-то живёт! – крикнул ему запыхавшийся от быстрой работы Василич.

Тот только поднял глаза, затем снова уткнулся в землю, через несколько шагов встрепенулся, что-то поняв, и прибавил шаг.

Впившись до боли ногтями в выступающий край двери, Василич попробовал открыть её. Его лицо налилось краской от напряжения, кончики пальцев посинели, казалось, вот-вот сорвёт ногти.

Наконец дверь сдалась.

В появившийся проём он просунул руку и с силой рванул дверь на себя. Перед ним возникла маленькая старушка. Сколько ей лет, на первой взгляд, трудно было определить. Можно было дать лет семьдесят или восемьдесят, а можно и девяносто, а то и все сто. Впавшие прозрачные глаза словно скрывались под низко надвинутым толстым зелёным платком. Сверху на платок была натянута какая-то выцветшая круглая шапочка непонятного цвета. Одной рукой она держалась за косяк стены, а второй опиралась об открытую дверь в избу. Она, казалось, висит на руках, ноги будто бы не её – как у ватной куклы, немного подвёрнуты назад и в разные стороны. Окинув всю её взглядом, Василич снова посмотрел на её маленькое морщинистое лицо, закутанное в плотное сукно. Только теперь он увидел, что по морщинам бегут слёзы.

Бесшумно открывался сухой сморщенный рот, она хотела что-то сказать или закричать, но не могла, словно рыба, выброшенная из воды, глотала ртом воздух.

– Серё…Серё…Серёженька! Голубочек мой! Сынок! – наконец вырвалось у неё.

– Мама, здравствуй! – в дверь ввалился с портфелем, брошенным шофёром, Сергей Иванович.

– Сынок! – Груня оттолкнулась от двери, сделала по инерции два быстрых шага и упала на грудь сыну.

– Мама, ну что ты! Я здесь, я живой. Всё хорошо, – успокаивал её, не выпуская из рук портфеля, Сергей Иванович.

– Ой, Серёженька, наконец-то! Я уж думала: не доживу, не дождусь тебя, так и помру, не повидавши… А ты прилетел, мой соколик. Хороший мой… Ой, пойдём в дом, а то замёрзнешь. Как легко одет. Весь продрог, наверно. Мороз такой. Я сейчас лежанку растоплю. Пойдём! – причитала она сквозь слёзы, но впервые за долгие годы это были слёзы радости.

Гости зашли в дом. Их, привыкших каждый день видеть до блеска отполированный паркет, белоснежный кафель, считающих за обыденное позолоту люстр больших и маленьких залов, зеркальный мрамор коридоров, немного удивила обстановка в доме. Копоть, грязный некрашеный пол, чёрная паутина в пыльных углах. Древесный мусор у печки, старый замусоленный ватник, накинутый на разлохмаченную верёвку вдоль печки – всё это было непривычно. Маленькая лампочка под потолком, не более сорока ватт, только усугубляла первое впечатление своим тяжёлым, тусклым светом. Это, конечно, не хрустальная люстра в их городских квартирах.

– Мам, да ты ли это? – шарил глазами по комнате Сергей Иванович, – да что так грязно? Ты ведь, помню, целыми днями всё тёрла, драила. Батька на тебя даже за это кричал. Шторки совсем чёрные. Василич, шторки всё те же. Сколько помню себя, других и не было.

– Ох, Серёженька! Да что ж ты говоришь, Серёженька! – Груняша привалилась к груди сына, уткнув голову в роскошный, до пояса, воротник, – ты же здесь полжизни прожил, появился здесь… не могу я сейчас. Совсем ничего не могу, глазами бы всё переделала. Совсем я сейчас никакая. Плачу, плачу целыми днями. Куда только силы подевались.

– Мам, ну не плачь. Хватит. Радоваться давай будем. Чёрт с ними, с занавесками. Я тебе другие пришлю.

– Серёженька, – продолжала всхлипывать она, – ну как же мне не плакать, ну совсем я никакая. Вон прялка, она ведь, как игрушка, я её из угла в угол бросить могла, а теперя вся изведусь, пока двумя руками из угла её к печке вытащу.

– Мам, давай сядем, а то стоим посерёдке, говорят, в ногах правды нет. – Левую руку Сергея Ивановича явно оттягивал тяжёлый портфель.

– Садись, сынок. Сядь, отдохни с дорожки. Я сейчас лежанку затоплю, небось, замёрз.